Девочка с персиками - [22]

Литературхаузе, а потом, если хочешь, можешь уйти из "Винцайле"!

– Ну, уж нет, – решительно заявил я. – Если я выступлю в

Литературхаузе, то из "Винцайле" потом уже ни за что не уйду!

– Разумеется, – безропотно согласился Лысый Пират, наливая нам остатки вина в стаканы и подобострастно протягивая мне помидор.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Поэзия родилась голой. Падение Бургтеатра.

Некоторые рождаются в рубашках, другие под счастливой звездой.

Я же родился голым и при этом в страшном тоталитарном государстве, безжалостно пожиравшем миллионы людей. Многие мои родственники были им пожраны.

Я тоже был рожден в качестве пищи – маленьким незаметным зернышком. Шансов выжить у меня практически не было. Я провел жуткое тяжелое детство и еще более ужасную юность. Нас сознательно лишали радости и любых возможностей. У нас не было даже шанса из этого государства бежать. Только когда водителем адской машины, на замедленной скорости мчащейся в никуда, стал старый еврей – Леонид

Ильич Брежнев, он великодушно позволил всем евреям эту машину покинуть. Он спасал Свой Народ, а сам оставался. Моя бабушка была еврейка, но она боялась в этом признаться. Поэтому я никуда не уехал. Я наблюдал, как разбивается моя судьба, но ничего не мог с этим поделать.

Я сочинял стихи, но нигде не мог их напечатать. Я даже нигде не мог почитать их на публике, хотя это были очень хорошие стихи. Тогда я начал читать их нелегально. В пионерском лагере "Прибой" под

Зеленогорском, куда меня отправляли на лето, я нашел себя в

Ленинской комнате, полутемном прохладном помещении, густо увешанном пропагандистскими плакатами и знаменами. Я приглашал туда девочек и читал им свои вирши голым. Впоследствии вместе с приятелем – пионером Артемом, в то время я уже был комсомольцем.

Мы зазывали юных Лолит поодиночке и парами, а затем раздевались, утверждая, что настоящие поэты должны читать стихи голыми, как то делали древние греки. Школьный учебник античной истории, который взял с собой в лагерь Артем, младший меня на несколько лет, в связи с осенней переэкзаменовкой по предмету, приходил нам на помощь. В качестве доказательства мы раскрывали его на затрепанной странице с фотографией древнегреческой статуи голого Аполлона из Эрмитажа, которую и без того знала любая девчонка старше пятого класса. Это была самая известная и любимая всеми фотография во всей школьной программе. Настоящие поэты должны быть голыми! И это никто не оспаривал. Посмотреть на юных Аполлонов и послушать их незатейливые поэмы шли даже зрелые красавицы из старших отрядов.

Однажды к нам зашла одна очень красивая девочка из первого, самого старшего отряда. Из-под ее тонкой белой рубашки просвечивала рвущаяся наружу аппетитная сочная грудь. От этой чудной груди я не в силах был отвести глаз. Раздеваясь, я заметил, как ее круглые малиновые соски, туго затянутые нежной тканью, вдруг превратились в две плотные крупные ягоды, твердо заострившиеся на концах.

Я начал читать, чувствуя, как мой двадцать первый палец, освобожденный от одежд и условностей, настойчиво и неуклонно указывает на этот до глубины души заинтересовавший меня природный феномен. Нас строго учили, что показывать на что-либо пальцем – неприлично и невоспитанно, однако я не мог ни опустить его вниз, ни отвести в сторону. Он полностью вышел из повиновения. Я был в отчаянии. Наверное, я даже покраснел, не смотря на густой летний загар. А она засмеялась, шлепнула меня по члену панамкой и убежала.

Это была моя первая любовь и мой первый сексуальный контакт.

Конечно же, я хотел встретиться с ней еще, поговорить, погулять, почитать ей свой новый цикл о море, дотронуться, но этому не суждено было случиться.

Из лагеря меня выгоняли с позором. Вместе с пионером Артемом, провально описавшимся со стыда и со страху прямо на утренней линейке под радостный хохот наших мучителей. Нас репрессировали за наше свободное творчество, а наши стихи изъяли и публично порвали на общем лагерном сборе. Мне было жалко мой новый цикл о море, который я не успел еще никому почитать и даже не выучил наизусть.

Воспоминания о голой поэзии я загнал глубоко в подсознание, как нечто позорное, стараясь больше никогда о ней не вспоминать. Это была детская шутка, курьезный эпизод в моем сексуальном развитии. Я никому никогда не рассказывал об этом, даже своей первой жене, безжалостно вычеркнув эту строку из своей биографии. В советском государстве говорить о сексе было нельзя. Официальные тети заявляли в телевизоре на весь мир в телемостах с Западом – "у нас в стране секса нет". Это были страшные годы. Многие из моих одноклассников боялись даже дрочить.

Уже даже во времена перестройки в 1987 году, после первого обыска в моей питерской квартире, когда сотрудники КГБ наряду с литературными архивами забрали школьные рисунки моей супруги-художницы, в авторстве которых они заподозрили меня, я был немедленно обвинен наряду с антисоветской агитацией и пропагандой также в изготовлении порнографии. На рисунках были изображены старые тетьки-натурщицы с отсохшими сиськами и обвислыми животами, рисовать которых в рамках школьной программы заставляли бедных сэхэшатиков – учеников средней художественной школы (сокращенно СХШ) на