Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф - [96]

На площади (она носит имя Карла XII) оказалось множество нарядной публики, которая прогуливалась по красивой аллее с восточной стороны. Я показала Даниэлю и Фредриксона,[47] и Альмлёфа,[48] и генерала Лагерберга,[49] и многих других примечательных особ, которых я знала в лицо, а он нет. И подумала, что он наверное доволен, что я в Стокгольме как дома. И чувствовала себя настоящей стокгольмской жительницей.

Когда показался сменный караул, впереди которого вышагивали мальчишки, мы как раз подошли к памятнику Карлу XII и остановились на краю тротуара, ожидая, пока они пройдут мимо. Я уже издалека увидела, как тамбурмажор взмахивал своим красивым бунчуком и как надраенные медные инструменты сверкали на солнце. Гремели барабаны, пронзительно пели трубы, и все вокруг шагали в такт музыке.

Так интересно, так красиво, так волнующе. С самого приезда в Стокгольм я не ощущала такой бодрости и душевного подъема.

И совсем уж кстати развод караула происходил под звуки марша, который я знала, потому что г-жа Хедда Хедберг много раз пела его у нас дома, в Морбакке. Она говорила, музыка марша взята из оперы «Пророк», но чьи там слова, ей неизвестно. Я давненько не слыхала этих слов, но они всплыли в памяти, когда я узнала мелодию.

Шагом марш! Смотрите, караул разводят!

Веселье и радость весь город наполнят.

«Шагом марш!» — поручик безусый кричит,

И ребятня врассыпную бежит.

«Шагом марш!» — ребятня голосит.

А стайка юных барышень встречать солдат спешит.

Вперед живей шагай И музыке внимай,

Марш из «Пророка» — вот красота.

Начальник караула — молодчик хоть куда,

На вид удалый ёра, поистине орел,

Шагает подбоченясь, с тросточкой в руках,

Вмиг лошадь напугает, ведь сущий страх.

Что такое?

Внезапно мне почудилось, будто что-то неладно. Народ оборачивался, смотрел на меня. Может, я потеряла ленту из косы или что-нибудь еще?

И тут я услышала голос Даниэля, ужасно строгий и неодобрительный:

— Сельма, это ты поёшь?

Представьте себе, я действительно пела! Стояла посреди толпы людей у памятника Карлу XII и пела: «Шагом марш! Смотрите, караул разводят!». А сама я не отдавала себе в этом отчета. Совершенно забыла, где нахожусь.

Я жутко смутилась. Опять сыграла на руку Даниэлю. Теперь он, конечно, думает, что я все такая же невозможная и никогда не научусь вести себя по-людски. Подумать только — распелась посреди площади!

Даниэль состроил такую мину, которая напоминает мне про «мене, мене, текел, упарсин». Однако испугалась я не настолько сильно, как испугалась бы всего несколько месяцев назад. Во-первых, пела я негромко, просто мурлыкала, а во-вторых, не так уж и страшно, если человек пропел несколько строчек старинной песни, когда сияет солнце, и гремит музыка, и весь мир полон новой жизни.

В детской у дяди Уриэля ночью накануне Пасхи

(Нынешней ночью мне не спится, я зажгла свечи, попробую кое-что записать в дневнике. Может быть, успокоюсь, изложив на бумаге то, что занимает мои мысли.)

Сегодня мы были у юстиции советника Б., отмечали канун Пасхи. Дядя Уриэль, по-видимому, всегда угощается там пасхальными яйцами, а нынче конечно же позвали и нас с Даниэлем. Вообще-то я предпочла бы остаться дома, так как знала, что заскучаю. В семье юстиции советника Б. двое детей, Арвид и Марианна, но они ровесники Элин и Аллана, а ни мальчика, ни девочки моих лет на праздник не приглашали. Такое впечатление, будто в Стокгольме вообще нет четырнадцатилетних.

Но тетя сказала, что и речи быть не может, чтобы я осталась дома. Нельзя обижать тетю Марию, она ведь всегда относилась ко мне очень благожелательно, — пришлось пойти, конечно.

Я действительно скучала, особенно поначалу. Толком не знала, куда себя девать. Сидеть с малышней в детской и наряжать кукол или расставлять оловянных солдатиков отнюдь не весело, и я осталась в гостиной со взрослыми. Но там мне все время казалось, что я мешаю и им хочется меня отослать.

Гостей оказалось не так уж много. На диване подле тети сидела старая г-жа Т., маменька г-жи Б., у нее вокруг лба седые локоны, и она до того красивая, что я бы с радостью сидела и смотрела на нее сколь угодно долго. У диванного столика было еще несколько дам, но я так и не выяснила, как их зовут.

Мадемуазель Адель С., которая так смеялась надо мной, когда я сказала про герцога Эстеръётландского, тоже присутствовала, но не сидела с другими дамами, а стояла у окна, беседуя с дядей Уриэлем. Я бы с огромным удовольствием послушала, о чем они говорят, потому что мадемуазель С. всегда рассказывает много интересного, но стояли они слишком далеко.

Впрочем, немного погодя оба они направились к дивану. А проходя мимо меня, мадемуазель С. остановилась и положила руку на плечо дяди Уриэля.

— Мне всегда хотелось послушать, что вы думаете о позитивизме,[50] Уриэль, — сказала она. — Теперь так редко удается поговорить с вами.

— Боже милостивый! — воскликнул дядя. — Неужели вы надумали приобщиться к религии человечества, Адель?

— Да, к чему-то ведь надо прислониться, а поскольку я теперь не верю в…

Дядя поспешно взмахнул рукой и шикнул на нее.

— Prenez garde aux enfants![51] — тихо сказал он.