Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф - [101]

— Да, тут начало пьесы под названием «Элисиф», — сообщила я.

— А как по-твоему, что вот здесь? — сказал дядя, показывая на несколько стопок бумаги, которые просмотрел сам. — Опять же начало пьесы под названием «Элисиф».

— И больше ничего, дядя?

— Сказать по правде, думаю, да. Просто упражнения в каллиграфии.

Тут я определенно сказала большую глупость:

— Дядя, это вы сочинили?

— Не стыдно тебе спрашивать, растрачивал ли я свое время, каллиграфически выписывая такую чепуху?

Я ответила, что думала, дядя написал это давно-давно, в бытность студентом или школьником.

— Ну, раз уж тебе так хочется знать, то, пожалуй, я могу сказать тебе, что получил этот пакет сегодняшней почтой из Упсалы. Один из моих тамошних друзей был опекуном, или как уж его назвать, некого студента, завзятого кутилы и шалопая, который теперь вот взял и застрелился. Эти бумаги, очевидно, все, что после него осталось, и мой друг обратился ко мне с просьбой просмотреть их и сообщить, годятся ли они на что-нибудь.

— Дядя, — спросила я, — а как звали студента, который застрелился?

Дядя, однако ж, решил, что доложил мне вполне достаточно. И, в точности как полковница, сказал, что имя не имеет значения.

Знали бы они, как для меня важно это выяснить!

Тут наш с дядей разговор оборвался, потому что пришла служанка накрывать к обеду. И хорошо, что она пришла, ведь, когда и дядя заговорил о застрелившемся студенте, я так испугалась, что вся комната закружилась у меня перед глазами. Я бы наверное упала в обморок, если бы не ушла в детскую и не легла на диван.

Поездка в Упсалу

Пятница девятое мая

В поезде по дороге из Стокгольма в Упсалу

Я сунула дневник в дорожную сумку, ведь было так замечательно писать в нем минувшей зимой, когда я ехала в Стокгольм. И теперь вот сижу в углу купе с карандашом в руке и тетрадью, совсем как в тот раз.

Подумать только, как много всего произошло с тех пор! Дневник исписан почти до конца, боюсь, что, если в Упсале со мной случатся какие-нибудь приключения, на них, чего доброго, не хватит места.

А все-таки о многом я вообще не написала. Просматриваю сейчас записи и вижу, что про студента своего упоминала чуть ли не на каждой странице, но о скольких же вещах вообще умолчала. Не рассказала ни об одной театральной пьесе, а ведь весьма часто бывала в Опере и в Драматическом. Когда в первый раз ходила в Оперу, в роли Тамино в «Волшебной флейте» дебютировал Арвид Эдман,[54] и это было, по-моему, замечательно, поскольку Арвид Эдман учился в карлстадской школе и приезжал в Морбакку к Даниэлю и Юхану. («Волшебна я флейта» — опера скучноватая. Только музыка чудесная. По-моему, хорошо бы придумать для этой музыки другое действие, кажется, это называется либретто.)

Стыдно, конечно, что я так много всего пропустила. Не рассказала о шикарном ужине у тети и дяди, где собралось множество аристократичных гостей, не рассказала, что дядя Кристофер целую неделю пробыл в Стокгольме, приезжал развлечься и пригласил нас всех пообедать в «Хассельбаккен» и прокатиться вокруг Юргордена. Ужасно весело было, а я словечком об этом не обмолвилась.

Тетя Георгина не раз ходила с нами, детьми, на прогулки, с тех пор как вечерами стало светло. Она показала нам Хагу[55] с забавными Медными шатрами, которые на самом деле вовсе не шатры, а просто как бы ширмы для королевских конюшен и сараев. Больше всего мне понравился старый дворец в лесу, который задумал построить Густав III, хотя успел поставить только подвальный этаж. Видели мы и Новое кладбище, и Сульну, и арку Карла XV, которая на самом деле вовсе не арка, а дорога, пробитая в горе.

Надо было рассказать и о том, что когда мы выезжали на прогулку с дядей Кристофером, то останавливались на большой юргорденской лужайке и смотрели кукольный театр, потому что дядя считает его чуть ли не самым занятным в Стокгольме. И у «Бельмансру»[56] мы тоже побывали, и я видела бюст, но, на мой взгляд, он слишком тяжеловесный и неуклюжий. Вовсе не такой красивый, как портрет Бельмана, который висит над фортепиано у нас в Морбакке.

Еще я несколько раз вместе с тетей навещала старую мадемуазель Муденсверд в «Pauvres honteux».[57] Дело в том, что мадемуазель Муденсверд из «Pauvres honteux» была доброй приятельницей старой тетки дяди Уриэля, которую все звали «тетя Беата», а тетя Беата в свою очередь близко дружила с Фредрикой Бремер. А Фредрика Бремер — судя по всему, очень славная женщина — учредила в «Pauvres honteux» бесплатную комнату, с условием, что тетя Беата будет жить там до конца своих дней, и ее подруге мадемуазель Муденсверд бесплатная комната Фредрики Бремер досталась по наследству. Мадемуазель Муденсверд унаследовала не только бесплатную комнату, но и тетю Георгину. Тетя очень часто навещает ее, и мадемуазель Муденсверд тоже часто бывает у тети, целые дни просиживает у нее со своим рукоделием. Она всегда вышивает по тюлю, очень красиво, и посредине вышивки обычно шьет мушку, которая выглядит совершенно как живая, так что все вечно пытаются ее прогнать. Мадемуазель Муденсверд находит это ужасно забавным. Тетя Георгина с удовольствием проводит время в обществе старушки из «Pauvres honteux» и иной раз говорит, что на старости лет охотно поселилась бы там, но, по-моему, ей там будет трудновато, и я огорчаюсь, когда она рассуждает таким образом.