ЭД ТРЕРАТОЛА ИЗ НЬЮ-ЙОРКА:[1]
— В чем заключалась ваша спецподготовка!
— Нас заставляли без конца петь песни о том, как надо убивать вьетконговцев (южновьетнамских патриотов. — Ред.). Когда нас ввели в столовую, прежде чем сесть за стол, мы должны были изо всех сил трижды прокричать: «Кил, кил, кил!» («Убивать, убивать, убивать!»).
— Какую песню вас заставляли петь!
— Это была простая песня. Мы бегали и кричали: «Вьетконг, Вьетконг, Вьетконг! Убивать, убивать, убивать! Я должен убивать, я должен убивать, я должен убивать, потому что это забавно, потому что это забавно!».
— Потому что это забавно!
— Да, так нам приказывали говорить.
— Вам приходилось говорить и другие подобные вещи!
— На стене казармы висел текст молитвы. Он висит во всех казармах морской пехоты в Паррис-Айсленде. Это молитва о войне. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, мы должны были молиться о том, чтобы была война…
В семь часов я уже был в Минеральных Водах.
Клуб старого аэропорта. Приземистый, с пятью толстыми колоннами. Землю вокруг клуба размяли сотни сапог. Толпа гудела, усталый милиционер стоял разлаписто и хрипло увещевал:
— Осади назад! Те грят, осади трохи! Нечего с тобою гуторить.
Он считал себя вправе говорить всем «ты», потому что устал.
Я сунул ему под нос командировку: пусть убедится что приехал по делу, а не ради любопытства.
Зрительный зал заставлен откидными креслами. Спереди высилась высокая деревянная сцена, на ней стол, застланный красной скатертью. В спину глядели бойницы киноустановок — в клубе по вечерам крутили кино. Справа белел невысокий переносный барьер. За ним сидели шестеро.
К барьеру подошел адвокат — грузная женщина на костылях. Адвокат о чем-то тихо заговорила с подзащитным. Тот с жалкой улыбкой попросил у конвойного закурить. Конвойный, сержант, угостил его сигаретой.
В зале накапливались люди. Все свободные места были заняты. На больших стенных часах было восемь.
— Встать, суд идет! — громко крикнул старшина.
Захлопали сиденья кресел. На сцену вышли трое — генерал-майор юстиции, два лейтенанта. Председатель переставил пепельницу на столе, пододвинул папки с документами и сказал по-домашнему:
— Садиться!
Потом он надел металлические очки с большими стеклами, как у сельского учителя, и добавил:
— Выездной трибунал Северокавказского военного округа продолжает работу. Обвиняемый Габов, встаньте! Ваша настоящая фамилия?
За барьером поднялся коренастый человек. Лицо в красных прожилках, торчащие уши, точно их сзади оттопырили пальцами.
— Моя настоящая фамилия Габ, — сказал он.
— Кем вы были в период оккупации фашистскими войсками Минеральных Вод?
— Переводчиком комендатуры.
Я знал эту комендатуру. Она находилась в деревянном одноэтажном здании, кажется в бывшей школе. У ворот прогуливался часовой в каске и с автоматом наперевес. У школы нельзя было останавливаться.
— Лос! Лос! — орал часовой.
Как давно это было! Но это было. Не во сне, а наяву.
В притихшем зале слышался хрипловатый голос Габа:
— Ловили советских парашютистов. Допрашивали так: шесть раз окунали голову пленного в бочку с водой, чтоб нахлебался, а когда он начинал терять сознание, приводили в чувство и снова допрашивали. Сами понимаете, граждане судьи, у меня работа была такая.
Он рассказывал деловито, не спеша, задумывался, припоминая детали.
Странно, как он мог вообще жить все это время? Смотреть людям в глаза, ходить среди них? Или, может быть, мои вопросы наивны? В какой железобетон или коросту заковано его сердце? Он ел, пил, любил… На что-то надеялся. И мечтал, наверное. Обязательно. Человек не может жить, пусть даже без примитивной мечты. О чем он мечтал? И можно ли назвать то состояние, в котором он пребывал, вообще жизнью? В каких глубинах души у человека прячется судья, безжалостный и строгий, который сам себя судит? Ведь Габ когда-то тоже был ребенком, мальчишкой, бегал с друзьями на реку ловить рыбу, плакал, когда его обижали, смеялся, провожал девчонку из школы…
Сейчас Габ рассказывал:
— Пригнали восемнадцать платформ. В это время в поселке Стекольного завода немецкий духовой оркестр играл, чтоб не слышно было, как люди кричат. Их били сапогами, прикладами, сбрасывали с платформ. Они догадались, куда и зачем их привезли, и не хотели сходить. Травили собаками. Потом сгоняли в колонну по четыре. Их делили партиями. Сразу отбирали вещи, срывали одежду, детей забрасывали в кузов душегубки. Грудных детей два эсэсовца в белых халатах мазали кисточкой черной мазью из банки. Мазнет по губам — ребенок встрепенется и вытянется. Умирает на руках у матери. Потом ребенка вырывают и бросают в ров. Выберут из партии двух мужчин, тоже разденут догола. Всех в душегубку загоняют, они ждут своей очереди. Душегубки по кругу ездили, даже колею выбили. Вначале шатается машина, бьются в ней. Потом затихают. Подойдет, открывается дверь, оттуда дым валит. Двух голых мужчин заставляют выбрасывать трупы — там угарно. Потом мужчин стреляют в затылок. Следующую партию подводят, опять двух мужчин выбирают. Всех раздевают и в кузов. Машина опять по кругу идет. Опять нагружают, опять стреляют. Следующую партию подводят…
