Девочка и рябина - [57]

Дьячок тоскливо взирала на воду.

— Что делать?! Что делать?!

— А вот, что они, — показал Караванов.

Солдаты в большой понтонной лодке, толкаясь шестами, переправляли во флягах молоко и сметану с подсобного хозяйства.

— Гениально! На лодке! Плывем на лодке! — вдохновенно возопила Дьячок, носясь по берегу. — Вон два грузовика на том берегу, они перебросят на станцию.

Привезли актеров.

Полыхалова, увидев поток, даже побелела:

— Вам что, артисты — бидоны с молоком?! Плевала я на ваши спектакли! Мне жизнь дороже! Вот поезжайте и сами играйте. Дураков нашли. Никуда не поедем!

— Да подожди, чего ты раньше времени горячишься? — огрызнулся Дальский. — Здесь тоже сидеть не больно-то сладко!

Алеша страдал: слова, голос Полыхаловой — все мучило, приводило в ярость, ранило сердце. Стоило побыть около нее, и он чувствовал себя разбитым, больным.

— Товарищ Полыхалова, — строго заметила Дьячок, — на это есть коллектив! Как он решит, так и будет.

Полыхалова по-мужски широко расставила ноги, уткнула в бедра кулаки, закричала:

— Коллектив! Тонуть буду я, а не коллектив! Пока здорова — всем нужна, а заболеешь — все спиной повернутся!

— Валентина Петровна, вы не забывайтесь! — резко оборвал ее Караванов.

— Думайте, что говорите! — вспыхнул Воевода.

— Если тебе, матушка, коллектив не по нраву, лучше черкни-ка заявление — плакать не будем. Сыщи себе театр по душе! — рассердилась Снеговая.

— И действительно, слушать противно! — отвернулась Юлинька.

Полыхалова смутилась и сразу же сбавила тон:

— Да ведь, товарищи, поймите…

— Мал клоп, да вонюч, — философски изрек Никита.

Все расхохотались. Полыхалова, красная, уничтоженная, отошла за куст. Ее пестрая шея раздулась.

«А солдаты все видели, все слышали. Усмехаются, — подумал расстроенный Алеша, поглядывая на лодку. — Как же они после этого будут смотреть на нас в спектаклях?»

На душе стало противно и печально.

Годы живет этакая Полыхалова только для себя, а раз для себя, то, значит, живет мелочами, глупостью, отравляет жизнь и себе и другим. Начисто забыла она, что такое жизнь души. Вот сейчас полна бессмысленной злостью, а рядом такое чудо: яркая, промытая трава и огненные саранки торчат из луж. Что ей до этого! Она слепа.

Воевода, Караванов, Алеша Северов, Никита, Долгополов, Сенечка разделись до трусов. Из карманов пиджака у Воеводы посыпались спичечные коробки, поплыли в желтоватых струях.

— Что за черт, — удивился он, — откуда столько их?

Актеры захохотали, схватили его на руки и с гиканьем бросились к лодке; Воевода, поднятый над головами, вырывался, кричал:

— Ненормальные! Я боюсь щекотки!

Звонко смеясь, подняв голубое платьице выше колен, пробежала по воде Юлинька, забралась в лодку.

За ней сели Снеговая и другие женщины.

Северов, злясь, наблюдал, как среди них устроился и Белокофтин. Он испуганно поглядывал на бушующую воду.

Подошел огромный, смеющийся Дальский в одних трусах.

— Да что вы, Павел Николаевич, — обнял его за плечи Алеша, — есть помоложе вас! — Он глянул на Белокофтина.

Тот сделал вид, что ничего не видит и не слышит.

— Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! — лихо протрубил Дальский и, ухнув, окунулся в мутную воду. Струи принесли охапку сена, обкрутили вокруг ног…

— Тебе больше всех надо! — ехидничала с берега Полыхалова. — На дураках всегда ездят!

— Помалкивай в тряпочку! — гаркнул Дальский. — Я ведь волжанин! Тряхну стариной!

Полыхалова и Чайка остались на второй рейс, хотели проверить, чем дело кончится.

На носу и на корме стояли два солдата с шестами. У обоих шоколадные лица и меловые зубы.

Мужчины взялись за борта, и брезентовая лодка тронулась.

И опять перед Алешей открылась чаша, залитая сиянием солнца. И опять по краям ее синели величавые цепи сопок.

Радуга изогнулась ручкой через всю чашу. Один конец был очень близко. Через полосатый, розово-зеленый туман просвечивала опушка и виднелось то место, где радуга упиралась в мокрую траву, пятнистую от ромашек.

И как только Алеша очутился среди всего этого, он почувствовал себя легко, свежо. И так звонко откликалась на все душа, и так ярко видели все прозревшие глаза, и так любило все вздрагивающее сердце. И все чего-то ждало, и все чему-то верило. И такое, оказывается, наслаждение просто идти по земле. Ведь удивительное будущее затаилось где-то там, за сопками, где вечерами струится река золотого света. Туда рвется легкое сильное тело и беспокойное сердце. Но почему-то рядом с этой светлой радостью журчит еле слышимая светлая грусть. Так он чувствовал только в те дни, когда жил по правде, по совести, для людей, а не для себя. Снова душа откликалась на красивое. Он думал, что все на земле, вокруг человека исполнено удивительной красоты. Что это нужно только понять, уловить. А чтобы уловить, нужно иметь чистую душу. С замутненной душой красоту не разглядишь, не услышишь.

На дне чаши неслась, сбивала с ног бурная вода. Ноги путались в высокой траве, поток несся по нескошенному лугу.

Вода доходила по грудь.

Юлинька перегнулась через борт к Караванову, спросила:

— Тебе не холодно?

Он, толкая лодку, улыбнулся и покачал головой.

— Утром я наконец-то дозвонился до пионерлагеря. Ребятишки здоровы. Будь спокойна.