Девки - [16]

Неделю спустя настигла Немытую пурга. Снегами дымились повети[36]. Тучами летела снежная мгла, заслоняла избы, приглаживала дороги. Ветер, стуча в ворота, шевелил ставни изб, тоскливо гудел у колоколов, и жалобами отвечала ему нагая старая ветла.

На квартиру к Паруньке пришли в этот вечер парни из села Зверева. В солдатских башлыках[37], в пиджаках, перешитых из шинелей, толпились они в избе, здороваясь с каждой девкой отдельно.

Сначала сидели молча. Потом девки спросили:

— Дует?

Парни ответили:

— Здорово.

— Так всю дорогу и шли?

— Всю дорогу так.

— Курнем, что ли, робя? — предложил кто-то из полянских парней.

— Давайте за компанию.

Немытовцы и зверевцы дымят вместе.

— Вы, чай, ночевать здесь останетесь, — говорят полянские. — Девок хватит. Куда в эдакую погоду!

— Можно и остаться!

— На хозяйку цельтесь, Паруньку. Потребилка.

— Михаил Иваныч приезжал к нам. Он свое дело будет иметь на селе, — так говорил — от нее никому отказу нету...

— Располагаться можно вполне! — подтвердили полянские парни.

— Сердечное спасибо.

Парунька сидела в чулане, ела хлеб с огурцами.

Тишка Колупан, первый жених в Звереве, подсел к ней и начал подговариваться:

— Где, Паша, спать-то будешь?

— А тебе что?

— В случае погреться около тебя.

— Девок много, окромя меня. Тебя любая обогреет. Ты парень богатый.

— А ежели с тобой?

— Со мной не отломится.

Тишка оттолкнул Паруньку в угол к горшкам, чтобы не видно было, прижал ее к чулану и начал тискать.

— Уйди, сатана, — шептала Парунька.

Тишка хрипел:

— А может, я на тебе жениться хочу!

— Уйди, говорю, не заводи лучше греха! Пусти сарафан!

Но Тишка и не думал отпускать Паруньку. Он пытался перегнуть ее через стол. Парунька были цепкая и плотная — вырывалась, пальцами царапала ему горло:

— Уйди, говорю!

— Все равно вся округа знает, какая ты есть. Без толку честной притворяешься. Со всеми крутишь.

После этих слов все явственно услышали здоровенный шлепок. Тишка Колупан с ревом выбежал из чулана.

— Видно, нас убить, собрались? — кричал он.

Лицо его было в крови, волосы взлохмачены.

— Братцы, что это такое? Так-то нас полянские девки привечают! — зароптали зверевские парни. — Бей, братцы, окошки!

Зверевские парни полезли бить окошки, но вступились полянские:

— Безобразить нельзя. Не дадим мы обижать Паруньку, починить ей не на что.

Тишку Колупана оттолкнули к порогу. Тот подумал, что его собираются бить, закрыл лицо руками и закричал:

— Шпана вы, золотая рота[38], а девки ваши порчены.

Тогда началась драка.

Сначала выбросили в снег Тишку Колупана — поддали ему ногой и оставили. Потом били его товарищей по головам и по спинам пустыми бутылками. Наваливались оравой на одного, пинали, хлестали по лицу; которые полегче, связывали башлыками, раскачивали и бросали в овраг, в глубокие сугробы — там они карабкались в снегу, а с высоты, от Парунькина двора, гоготали полянские ребята.

В избе остались одни девки. Крепко коромыслом они приперли двери, шалями да запонами завесили окна.

Кто-то постучался. Через окно виднелась закутанная фигура в женской дубленой шубе.

— Марюха, девахи!

— Такая тоска, девоньки, — говорила, раздеваясь, она, — хоть вон беги из мужнего дому. Уж больно тяжело. Отпросилась к маме, вот к вам и зашла.

Подруги глядели на похудевшую Марью и качали головами.

— Бьет, Марюха?

— Дерется. Чем ни погодя. Места живого нет... А за огласку шкуру сдерет. Замучил, ноченьки не спамши. И что ни слово, то все — такая да эдакая. Насчет Федора подозревает. Ой, головушка вкруг идет!

— Коли так, уйди, Марюха. Прощать это не следует, — сказала Парунька. — Они надругаться будут, а мы молчи только? Ровно при буржуйном режиме! Бросай Канаша, и больше никаких! Брось его с бакалеей-то проклятой, а самому старику наплюй в бороду.

Марья села под иконами, наклонялась к столу. Все замолчали. Лежала тяжесть на сердцах девичьих, как камень. Подумалось каждой о доле бабьей — не схожа ли доля эта будет с Марьиной?

Марья опять тихонько заговорила:

— Старики встают ранехонько, с огнем. И мне наказывают: то дров принеси, то лошадь покорми, то воз на базар уложи. А муж не отпускает, ему по утрам желательно поиграть со мною. «Ты, — говорит, — нарошно от меня рано встаешь, видно, я тебе несладок». Отвечаю, — тятенька требует, — не верит... Ну, и опять колотушки. Попробуй, потрафь вот.

Девки вздыхали да охали.

— Вчера вхожу в горницу, свекровь в сундуке моем роется: «Не таскаешь ли ты, — говорит, — из лавки сласти какие?» У меня даже коленки задрожали. «Побойся бога, мамынька, неужто я такая?» А она мне: «Нынче все одинаковые, и всего от вас ожидай». Срам, девохоньки! Некуда головушку преклонить...

Слезы Марьи размазались по лицу, изба наполнилась всхлипами. И вот тогда обнялись Марья с Парунькой и запели:

Кругом, кругом осиротела...

Тянулись слова — длинные, как русская дорога, тоскливые, сердце надрывающие слова.

Со всхлипом зарыдала Марья, голос ее дрожал и рвался... Обнималось Парунькино пение с робкими рыданиями Марьи, и вековой печалью ложились они на девичьи сердца. Зачинала Марья:

Кругом несчастна...

Голос ее срывался в плач. А куплет подхватывал и обрывал отчаянным оханьем дискант Паруньки: