Девки - [132]

— Ведь массы скоро узнают про результат ревизии. Они церемониться с тобой не будут.

Все кончилось. Опять артель должна погибнуть, как при комбедах. Но артельщики все скопом пришли в волком и до тех пор не выходили из кабинета секретаря, пока он не дал обещание пересмотреть дело. Вскоре волком вызвал Анныча и опять предложил ему руководить артелью и записал в резолюцию, чтобы он «остерегся демагогии, не склочничал, не самоуправствовал». И записал ему выговор в личное дело.

Опять артельщики пришли в волком и опять потребовали пересмотра дела. Тогда волком, раздраженный упрямством артели, странной приверженностью ее к Аннычу, заподозрил Анныча в том, что он потакает их корысти. В Немытую выехал Обертышев и поставил на собрании артельщиков отчет ревизионной комиссии. Его забросали репликами, не дали говорить, затопали ногами.

Обертышев уехал ни с чем. Из волости прибыли другие люди. На этот раз приехал и сам секретарь волкома. Он изложил свое мнение комсомолу и активу колхозников. Он сказал, что Анныч подменил собою всякое руководство в колхозе и фактически диктаторствует. Ячейка нашла это несуразным. Секретарь уехал, и волком вынес новое решение, — обревизовать Анныча заново.

Отсутствие расписок смутило отсека. Он предложил особой комиссии при ВИКе проверить дело снова, Аннычу же пока отстраниться от руководства. Но артель и на этот раз отказалась выбирать нового руководителя.

Тогда из ВИКа прислали официальную бумажку, что вместо Анныча назначается председателем член правления Лютов Петр — бедняк и активист.

— Я буду на бумаге, ты будешь на деле, — сказал дядя Петя Аннычу.

Дело тянулось много месяцев. Наступал исход зимы. И когда Анныча окончательно отстранили от руководства колхозом, он написал в одну из своих бессонных ночей следующее:

«Только после всех мытарств мы, колхозники села Немытая Поляна, в лице партийцев, комсомольцев и беспартийного актива обращаемся в обком через голову райкома. Мы думаем, что сам райком, к которому мы обращались не раз, введен и заблуждение, не разобравшись, где враг, где друг, и пошел совместно с кулаком в атаку на нас».

Дальше излагались все подробности дела, указывалось, что товарищ Обертышев намеренно или не намеренно, но держит руку кулака, дружит с бывшим мельником Канашевым и распивает у него чаи. Указывалось, что ревизия колхозного правления носила намеренно придирчивый характер, а члены комиссии все были кулацкими пособщиками, и, наконец, давалась справка о составе мукомольной артели. К заявлению были приложены таблицы о росте немытовской артели, отзыв бедноты об Обертышеве и заявление с подписями всех артельщиков, которые просили пересмотреть дело и оставить Анныча руководом.

Через две недели, не больше, Анныча снова вызвали в волость. Секретарь показал Аннычево заявление, пришедшее из обкома на поверку.

Фраза, в которой говорилось о чаепитии Обертышева у кулака, была подчеркнута.

Секретарь сказал:

— Ну разве это аргумент? Обертышев пил чай у члена мукомольного товарищества. Затеяли вы бузу — кулакам на радость, беднякам на горе.

— А касательно Обертышева никаких решений? — спросил Анныч хмуро.

Отсек развел руками:

— Обертышев у нас ведь давнишний практик, а горячность твоя ни к чему.

— Двинемся в город сами, — сказал Анныч. — До ВЦИКа дойдем. Но глаза у вас откроем на окружающую жизнь.

Он ушел взбешенный, не простившись с секретарем.

Тут же из боковой двери вышел Петр Петрович, он спросил сокрушенно:

— Жаль старика, рехнулся.

— Как видишь, — отвечал секретарь, — и что с ним делать, не знаю. Мнительность. Много пережил. Неуравновешенный характер. Он и меня в партийной слепоте обвинил.

— На покой пора старику, — сказал Петр Петрович, — в старой голове всегда мрачные мысли. Ведь ты подумай только, — в ВИКе заговор против бедноты. До чего дошел, до чего доехал.

— Всерьез видно придется заняться тебе этими артельными делами в Немытой Поляне, — сказал секретарь. — Изучи обстановку, да и соедини эти карликовые колхозы в один. Такая установка партии.

— Об этом я и хлопочу, — ответил Обертышев. — Но этого-то он и не хочет. Диктаторские замашки... Отрыжка комбедовщины. Я его давно знаю. Был царем на селе, а теперь ему мы хвост прищемили...

Глава двенадцатая

Прошло три месяца. Пурга гуляла по болотам.

В полночь Егор Канашев сидел на мешках в мельнице и при малейшем шорохе вскакивал, прислушивался и бросался к воротам.

Тьма заливала двор, скрывая его настороженные движения. Наконец он услышал — подъехала подвода и, не дожидаясь стука, окликнул:

— Ты, Яков?

Канашев вынес фонарь, торопливо отвязал веревки от грядок, прибрал их и обнюхал Яшку.

— Опять насвистался? Айда в сторожку.

Яшка там вынул из кармана записную книжечку, расправил ее и передал Канашеву. Тот, проверив написанное, вымолвил:

— Ну?

Яшка стоял как вкопанный.

— Свезена мука на станцию Суроватиху? — спросил Канашев.

— Двадцать пудов, — ответил Яшка, — деньги получены сполна и велено сказать тебе, что в муке нужда большая. Трифон просил еще пудиков двадцать.

— Дело. Когда Анныч отъехал?

— Анныч отъехал двадцать пятого числа но вторник, накануне того дня, когда мы Трифону записку писали, чтобы «последить». Свез его на артельных лошадях Санька Лютов. На станции остановились они у Трифона.