Игнатий подскочил к нему, зажал рот.
— Помолчи! Смажу по уху.
— Словами речист, а норовом не больно угодлив, — сказали девки.
Отец невесты, отгоняя от себя папиросный дым, заметил гневно:
— С табашниками сижу, язык разговорами недостойными поганю. А жених — извертелся весь, точно бес... Озорство!
Геннадий объяснял:
— Не обращайте внимания, папаша. Это оптический обман зрения у вас, не больше... Растревожился человек под нетрезвую руку. Следовало бы рюмочками. Не каждый со стаканами дружбу умеет вести.
Он увел Саньку в сени. За ним выбралась невеста, а следом высыпали и гости... Шли Санька с Феклой, накрывшись шалью, шли под крендель[150], а за ними подруг да парней толпа. Платками машут, ухают, приплясывают с перевертом, с подлетом. Поют, хохот, свист. Народ в улице валом валил.
— Феклушка, срамница, домой! — кричала мать невесты. — Придешь, косы выдеру. — И заревела без слез. — Уже стакнулись. Околдовал он ее. Вот те крест, околдовал. Ослепил ее, дьявол. Бес ее свербит... Позор мне окаянной!
— Любо! Любо! — ревела толпа.
Парни вышли на околицу на выгон. Фекла платочком утерла Саньку и кинулась ему на шею.
— Жду тебя, сокол мой ясный. Никого мне на свете не надо... И тятькины хоромы показались мне сейчас тюрьмой...
Она долго стояла с подругами и платочком махала жениху издали...
Санька лег в саду и проспал целые сутки. Устя доложила его родителям:
— Сказала мать невесты, как ножом отрезала: слишком учен жених и дерзок, моей, дескать, дочке посмирнее надо, не извольте гневаться...
— Коли так, черт с ней! — ответил Петр Лютов. — Хоть на поповой кобыле пусть женится, мне все равно...
А жена поникла головой и долго сокрушалась и жаловалась на мужа, который сделал сыновей столь бесшабашными и глухими к явным выгодам.
Анныч принадлежал к тому сорту деревенских активистов, биография которых, как в капле воды, отражала в себе всю страдную историю российского беднейшего крестьянства.
Он родился в 1870 году в курной избе горемычной батрачки. Тогда еще освещались лучиной, и батраки пели про лучину. Лампа была только у попа да у сельских богатеев. По тем временам Анныч считался незаконнорожденным. И это на всю жизнь определило отношение к нему благочестивых сельчан. Его называли «крапивное семя», «подзаборник». Мать Анныча была потомственная батрачка. Когда Анныч был маленьким, она не прекращала поденщины, привязывала его за ногу к лавке, чтобы он не уполз куда-нибудь, а когда он стал ходить, то брала его с собой на полосу. С пяти лет он уже помогал матери в работе, а с 7 лет был пастушонком, потом пошел в батраки к местному помещику Орлову, у которого добрая половина села оставалась в кабале и после реформы 1861 года.
Однажды ему велел управляющий завезти жницам обед (вставали в два часа утра, пищу принимали на полосе, и, пока ели, — весь в этом отдых). В знойный июльский день, когда земля от засухи потрескалась и солома ломалась, как лучина, Анныч привез в поле квас в жбанах, ушат щей и котел каши. Жницы обступили его. От них шел пар и кислые запахи разгоряченного тела. Варвара встала перед ним но всей своей наглой красе, рубаха прилипла к телу, и все ее точеные мощные женские формы стыдно обозначились. Высокие бугры грудей ее заходили, когда она, схватив жбан, запрокинув голову и выгнувшись станом, жадно пила.
Парень заслепился и отвел глаза.
«Бесстыжая, — решил он про себя, — верно говорят — гулена».
Но образ жег и горячил кровь. Боясь выдать свое волнение, он старался не глядеть в ее сторону. Угрюмо, упорно молчал, пока над ним потешались жнеи, произнося бесстыдные, соленые, сладко ранящие слова. От этих слов он вздрагивал.
— Он, видать, не образованный в горячих бабьих делах, — смеялись жницы.
— А вот мы его сразу образуем, — сказала Варвара, — после нас он смотреть на своих сельчанок не захочет.
Она подошла, обхватила его сзади. Горячее дыхание женщины помутило его разум. Сильными руками она обхватила его за шею. Сердце Анныча колотилось, ноги стали не свои... Он молча сел на подводу и уехал. Но уже не смог погасить память о Варваре.
Он решил отыскать ее и объяснить, что намерен жениться. Она сразу стала не в меру серьезной.
— Вот что, парень, выйти замуж за тебя я не прочь. Ты не вертопрах, я вижу. И не пьяница и не хитрый. Ты весь на виду. А вот меня ты еще не знаешь. Так вот, чтобы тебе не купить кота в мешке, скажу прямо — я давно не девка. Сиротой жить — вам услужить. Как хочешь, так и решай. Но если женишься — меня этим не кори и мою жизнь не калечь. Такой уговор.
— Подумаю, — сказал он.
Но чем больше думал о ней, тем лучше и желаннее казалась ему Варвара. Наконец, встретив ее однажды в поле, сказал:
— Уж видно люблю тебя очень. Давай жить вместе. Только больше этого не делай.
— Только одна дурная скотина от своего корыта к чужому лезет, — ответила она.
И зажили вместе. Анныч никогда не вспоминал ей прошлого. И даже соседи замолкли, видя их любовь да согласие.
У Варвары ничего из имущества не оказалось, кроме ветхой хаты, ложки, нагрудного креста да двух сарафанов. Но это не нарушало их дружного житья.
Поселились в хате жены. Вскоре родился ребенок. Варвара не знала устали. Когда она отдыхала и ела, того Анныч не видел. И всегда была веселой и приветливой.
