Девичник - [8]

Чтобы мама опять поняла,

объяснила тревогу,

не вздыхала ночами,

не мучила бы головы

и ворчала бы тихо па почту,

на снег, на дорогу,

что нет дочкиных писем

из дальней военной Москвы.

Снег летит и летит!

Вот — и в жизни случаются вьюги!

Чтоб не видели слез,

ото всех отвернулась к окну.

И напрасно подходят

и голову гладят подруги,

утешать не решаясь,

опасаясь оставить одну.

Очень трудно одной!

Я девчонкой умела

ночью в лес убежать,

переплыть через Волгу весной,

делать все, что считается

страшно, опасно и смело.

Только я не умела

оставаться одной.

Но кому рассказать?

К чьей руке прикоснуться рукою?

Перед кем же мне встать,

не скрывая заплаканных глаз?

Где мне силы найти

для того, чтоб увидеть такое,

от чего и одной

мне не быть одинокой сейчас?

Это ты, моя Родина,

Вера, и Правда, и Сила!

Я тебе расскажу,

ничего от тебя не тая.

Посмотри на меня:

я пришла к тебе,

я попросила.

Посмотри на меня:

это девочка, дочка твоя.

Разве я не такая,

какой ты меня воспитала?

Разве ты не учила

быть честной и сильной всегда?

Посмотри на меня,

помоги мне: я очень устала.

Помоги: у меня

непривычная, злая беда.

Мне сейчас не помочь

ни советом, ни дружбой, ни лаской;

и никто из людей

мне сейчас не заменит его!

Все, что было у нас,

мне не кажется сном или сказкой.

Все, что было у нас,

мне всю жизнь не забыть ничего!

Все, что было у нас,

оборвалось осколком металла.

Как хотел он вернуться!

Но вот он упал и не встал.

Значит, некого мне

в День Победы встречать у вокзала.

…Но придет человек,

о котором убитый мечтал.

Он придет. Ведь его

не удержат ни войны, ни грозы!

Он поддержит меня,

он без слов мне прикажет: — Иди!

Пусть же слезы мои,

несдержимые горькие слезы,

пронесутся над ним,

словно щедрые жизнью дожди!

Пусть от них забелеет

цветами оконная рама,

разольются ручьи лепестков

и былинок в саду.

Он к окну подбежит,

бросит мячик и крикнет мне:

                                     — Мама!

И куда я тогда

от него, золотого, уйду?

И кому я отдам?

И на что я его променяю,

если он — это я,

если он — это больше, чем я,

если он — это то,

для чего не сдаваться должна я,

чего ждешь от меня ты,

родная Отчизна моя?!

Я такая, какой

ты меня воспитала

и какой ты хотела

увидеть меня.

Я стою.

Я живу.

Я не плачу, и я не устала!

Я готова для самого —

самого трудного дня.

Я готова все вынести,

я уже вынесла много.

Я впервые в беде,

и ее победила, беду.

И лежит предо мною

одна — и прямая — дорога.

И по этой дороге

я сына вперед поведу.

Сын мой!

День мой!

Большой, дорогой, неустанный!

Вечера допоздна,

ночь бессонниц, тревог и труда.

Здравствуй, первая трудность,

которой гордиться я стану!

Настежь двери: пусть видно,

как в комнату входят года!

8

Вот и все. Идет пятидесятый.

Летний луч запутался в окне.

Бегают веселые ребята

по большой и ласковой стране.

Есть в стране для них дома и книжки,

есть земля, чтоб хлеб для них растить,

фабрики, чтоб сделать им пальтишки,

армия, чтоб их оборонить.

Их везде улыбками встречают,

маленьких веселых сорванцов.

Кажется, они не замечают,

что они не видели отцов.

В самом деле, что им нужно, детям?

Сыт, обут — и вроде все дела!

…Но сынишка с первых дней заметил,

что война над Родиной прошла.

До сих пор я часто вспоминаю:

ласковые волны ветерка,

праздничное утро Первомая,

движутся по улицам войска.

Конники стоят на перекрестке,

маленьким не видно за людьми.

Чей-то мальчик в новенькой матроске

звонко крикнул: — Папа, подними!

И уже вверху над всеми нами

рассмеялся громко, горячо,

и вцепился смелыми руками

в крепкое отцовское плечо.

Мой взглянул на мальчика

и замер, словно к месту своему прирос.

И смотрел он детскими глазами,

полными таких недетских слез,

что хотелось броситься — и мимо,

растолкав веселые ряды,

спрятать сына от непоправимой

в первый раз им понятой беды!

Но стоявшим возле мостовой —

загорелый, сильный, высоченный —

взял сынишку на руки военный

и подбросил вверх над головой,

вверх, туда, где теплый майский ветер

встретил сына трепетом знамен.

И нигде, на целом белом свете,

не было счастливее, чем он,

этот сын моей родной земли,

этот мальчик с круглыми щеками,

на которых, словно ручейками,

высохшие слезы пролегли…

Вот и все.

              Прохладно, вечереет.

Сумерки качнулись у окна.

Вот в такие сумерки в Корее

ожила проклятая война.

Но опять от края и до края

встал народ за Родину стеной;

не в стихах, а в битвах повторяя

быль, сейчас рассказанную мной.

Он, как мы, снесет бои и беды

и поднимет на руки сирот…

И корейский мальчик в День Победы

к гимнастерке воина прильнет.

…Я сына уложу сегодня рано,

не зажигая в комнате огня.

И далеко за краем океана

ты будешь слушать в этот час меня.

Поправит распустившиеся прядки

твоя простая теплая рука.

Ты, может быть, наклонишься к кроватке,

посмотришь на уснувшего сынка.

Закрутишь нервно пуговку на блузке,

начнешь платок к ресницам прижимать.

И ничего, что я пишу по-русски, —

ты все равно должна меня понять.

Твой муж летит над городом Либава,

под ним чужая мирная страна.

На это слово я имею право

затем, что я — такая — не одна!

Пускай оно несется, словно эхо,

за сотни гор, за тысячи морей.

Его во всех частях и странах света

услышат миллионы матерей.

Мы не хотим, чтобы на поле боя

опять шагали тысячи бойцов,

чтоб стало черным небо голубое,

чтоб дети оставались без отцов.

Ты тоже мать. Так встань же вместе с нами,