Девичник - [2]

где — к трибуне суют,

а где крикнуть охота,

там сказать не дают!

Не с обиды и, право,

не с худого житья,

«Волгоградская правда»,

дорогая моя!

Коль ошиблась я в чем-то,

зла в душе не таи.

Мы с тобою сочтемся —

мы же люди свои…

Вижу, в прошлое глядя,—

пыль, ветрище, жара.

У меня в Сталинграде —

ни кола, ни двора;

никому не нужна я,

перед всеми в долгу,

и никто-то не знает,

что я в жизни могу!

Но тревожно и сладко

в той далекой весне,

раньше всех, «Волгоградка»,

ты поверила мне.

Стала первой трибуной,

 подсказала пути,

сталинградские струны

натянула в груди!

Если чем я богата,

что-то сделала я,—

в том и ты виновата,

дорогая моя!

Я не ради парада,

я скажу по любви:

будет трудно и надо,

ты меня позови.

Прикажи, если нужно,

дай работы — любой!

Я и в службу, и в дружбу,

я и дальше — с тобой.

Пусть дороги не гладки,

пусть жестка колея!

Мы ж с тобой волгоградки,

дорогая моя.

Май, 1967

«Я знаю мнения иные…»

Я знаю мнения иные

литературных королей,

что мы, поэты областные —

актеры для вторых ролей.

Что дело самое простое —

быть первым там, где я живу.

Что коль поэт чего-то стоит,

он все равно сбежит в Москву!

Москву ни вздохом не унижу!

Мы все ей с юности верны.

Москва! Она в разлуке ближе.

Да и видней со стороны.

…Спасибо, город мой, на этом,

что ты не слушаешь молвы

и веришь мне, как тем поэтам

героя-города Москвы.

Во всех ролях меня пытаешь

и от меня все больше ждешь,

чего я стою, не считаешь,

и никому не отдаешь.

Ты мне — награда и заданье,

и партбилет, к зов «В ружье!».

Мое последнее свиданье,

мой хлеб и Болдино мое.

ЮРКА

Л. И. Котляровой

Дверь подъезда распахнулась строго,

не спеша захлопнулась опять…

И стоит у школьного порога

Юркина заплаканная мать.

До дому дойдет, платок развяжет,

оглядится медленно вокруг.

И куда пойдет? Кому расскажет? —

Юрка отбивается от рук.

…Телогрейка, стеганые бурки,

хлеб не вволю, сахар не всегда —

это все, что было детством Юрки

в трудные военные года.

Мать приходит за полночь с завода.

Спрятан ключ в углу дровяника.

Юрка лез на камень возле входа,

чтобы дотянуться до замка.

И один в нетопленой квартире

долго молча делал самопал,

на ночь ел картошину в мундире,

не дождавшись мамы, засыпал…

Человека в кожаной тужурке

привела к ним мама как-то раз

и спросила, глядя мимо Юрки:

— Хочешь, дядя будет жить у нас?

По щеке тихонько потрепала,

провела ладонью по плечу…

Юрка хлопнул пробкой самопала

и сказал, заплакав:

                              — Не хочу.

В тот же вечер, возвратясь из загса,

отчим снял калоши не спеша,

посмотрел на Юрку, бросил:

                                      — Плакса!

— больно щелкнув по лбу малыша.

То ли сын запомнил эту фразу,

то ли просто так, наперекор,

только слез у мальчика ни разу

даже мать не видела с тех пор.

Но с тех пор все чаще и суровей,

только отчим спустится с крыльца,

Юрка, сдвинув тоненькие брови,

спрашивал у мамы про отца.

Был убит в боях под Сталинградом

Юркин пала, гвардии солдат.

Юрка слушал маму, стоя рядом,

и просил:

               — Поедем в Сталинград!..

Так и жили. Мать ушла с работы.

Юрка вдруг заметил у нее

новые сверкающие боты,

розовое тонкое белье.

Вот она у зеркала большого

примеряет байковый халат.

Юрка глянул. Не сказал ни слова.

Перестал проситься в Сталинград.

Только стал и скрытней, и неслышней.

Отчим злился и кричал на мать.

Так оно и вышло: третий — лишний,

Кто был лишним? Трудно разобрать!

…Годы шли. От корки и до корки

Юрка книги толстые читал,

приносил и тройки, и пятерки,

и о дальних плаваньях мечтал.

Годы шли. И в курточке ребячьей

стало тесно Юркиным плечам.

Вырос! И заметил: мама плачет,

уходя на кухню по ночам.

Мама плачет! Ей жилось несладко!

Может, мама помощи ждала!..

Первая решительная складка

Юркин лоб в ту ночь пересекла.

Он всю ночь не спал, вертясь на койке.

Утром в классе не пошел к доске.

И, чтоб не узнала мать о двойке,

вырвал две страницы в дневнике.

…Дверь подъезда распахнулась строго,

не спеша захлопнулась опять.

И стоит у школьного порога

Юркина заплаканная мать.

До дому дойдет, платок развяжет,

оглядится медленно вокруг.

И куда пойдет? Кому расскажет?

Юрка отбивается от рук…

ВАРЯ

Шуршали сухо листья на бульваре,

Хрустел ледок октябрьских стылых луж,

К моей соседке, молчаливой Варе,

осенним утром возвратился муж.

Не так, как возвращались в сорок пятом

мужья-солдаты с той, большой войны.

Он постучался тихим, виноватым,

оставив дом своей второй жены.

А Варя руки фартуком обтерла,

входную дверь спокойно отперла.

Увидела. Ладонью сжала горло

и в комнату не сразу провела.

Потом она поплакала немножко,

сказала:

             — Что ж, что было, то прошло…

И вот сейчас у них звенит гармошка,

и звякает граненое стекло.

И Варя, вся одетая в обновки,

покинувшие днище сундука,

гремит листами в газовой духовке

и торопливо жарит судака.

…А я считала, что у Вари — сила,

я думала, что, горечь затая,

она однажды в жизни не простила

того, что столько раз прощала я!

И мне казалось: все не так, как надо,

что гости торжествуют ни к чему,

что Варя не забыла и не рада,

и этот пир горой не потому,

что вот вернулся он, отец ребятам

и ей самой родной и дорогой.

А потому, что он давно когда-то

ушел от Вари к женщине другой.

Я все ждала, что Варя гордо встанет,

по-царски сложит руки на груди,

сверкнет глазами, прямо в душу глянет