Девичьи сны - [38]

Судя по насупленному виду моего дорогого Сергея Егорыча, он тоже не уверен, что ему повезло с женой. Он молча ест манную кашу (геркулес начисто исчез из магазинов, да и запас манки у меня кончается) и всем видом выказывает крайнее недовольство моим предстоящим уходом. Лучше с ним сейчас не заговаривать — сорвется, раскричится… сорвусь и я… уж лучше завтракать молча. Хорошо бы научиться жевать так же мерно, как Сережа… Ладно, ладно, переключи мысли, советую я себе.

— Так сегодня не будешь стирать? — спрашивает Сергей за чаем.

Он у нас «старший механик стиральной машины» — сам себя так прозвал.

— Нет, сегодня не буду.

— Тем лучше.

— Да, — говорю, поднимаясь из-за стола. — Напишешь на пару страниц больше.

Он только на днях сообщил мне, что пишет воспоминания. Мемуары, так сказать. Ну что ж. Если у человека есть что рассказать о своей жизни — то почему бы не сделать это?

— Я помою посуду, — говорит Сергей.

Ну слава богу, обошлось без спора, без ссоры. В сущности, Сережа добрый человек.

Доехала без приключений. Только на углу улиц Видади и Самеда Вургуна, напротив физкультинститута, постояла, пережидая длинную вереницу машин — мчались, гудя во всю мощь, десятки «Волг» и «Жигулей», набитые молодыми людьми, очень возбужденными, орущими, жестикулирующими. Говорят, на площади Ленина, у Дома правительства, опять начался митинг. Наверное, туда и направлялась автоколонна.

У подъезда своего дома я нагнала Галустяншу. Грузная, почти квадратная, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, обтягивавшем монументальный зад, она шла враскачку с двумя набитыми сумками. С базара, конечно. Я поздоровалась и попыталась прошмыгнуть в подъезд, но — не так-то просто ускользнуть от Галустянши.

— Юля-джан, подождите! — Тяжело, астматически дыша, она поднималась по лестнице.

Я остановилась на лестничной площадке.

— Дайте ваши сумки, Анаит Степановна.

— Не, ничего. — Одну сумку все же отдала. — Юля-джан, я вам что расскажу! — Перед своей дверью, напротив нашей, Галустянша вдруг вскрикнула: — Ваймэ! Опять! Смотрите!

В полутемном подъезде на темно-коричневой двери виднелся большой меловой крест.

— Третий раз! — Галустянша, всхлипывая и причитая, принялась ребром ладони стирать крест. — Что мы им сделали? Третий раз! Я стираю, а они опять, чтоб у него руки отсохли!

Открыв ключом дверь, она устремилась в квартиру, и мне ничего не оставалось, как тоже войти. В прихожей горела лампочка в замысловатом абажуре. Пахло жареной бараниной. Я поставила сумку на табурет и шагнула было к раскрытой двери, но тут из галереи появился, вслед за своей взволнованно причитающей женой, сам Галустян. Согнутый пополам, перевязанный розовым шерстяным платком, он прошаркал, кивнув мне, к двери, взглянул на крест и разразился ругательствами на армянском языке. Анаит Степановна мокрой тряпкой стерла крест и обратила ко мне полное щекастое лицо со страдальчески вздернутыми бровями.

— Юля-джан, зайдите!

— Не могу. У меня внук заболел, доктор должен прийти. Извините, Анаит…

— На минуточку! Я вам очень прошу!

Галустяны вечно путаются в местоимениях.

Схватив за руку, она ввела меня в застекленную галерею, где у них (как и в нашей бывшей квартире) была оборудована кухня. Тут на большом столе, на зелено-клетчатой клеенке, лежали раскрытые, приготовленные к игре нарды. Галустян плюхнулся в старое кресло.

— Чай пить? — раздался его хриплый громыхающий голос.

Я отказалась. Я сидела как на иголках, а Анаит Степановна, задыхаясь и всхлипывая, рассказывала о своем телефонном разговоре с братом, живущим в Ереване:

— Я ему говорила: «Что вы делаете? Каждый день кричите — дай нам Карабах! Довольно, да! Вы там на митинг кричишь, а нас тут резать будут!» Брат говорил: «Ты ничего не понимаешь». — «Как не понимаешь? Зачем не понимаю?» Он говорил: «Не понимаешь. Карабах для нас вопрос принцип». Юля-джан, — возопила она плачущим голосом, — зачем принцип? Там принцип, тут — резать?

— Не кричи, — сказал Галустян. У него было коричневое лицо с крупным носом и немигающими глазами, сильно увеличенными линзами очков, и пятнистая лысина, обрамленная седыми растрепанными волосами. — Не кричи. — И тут же сам закричал: — Пятьдесят лет! Пятьдесят лет бурил! Сколько скважины бурил, сам не помню! Суша и море бурил!

Я прекрасно знала, что Галустян, как говорится, знатный нефтяник, мастер-бурильщик, что у него орден Ленина, ну и все такое.

— Самвел Вартанович, я знаю. Но вы извините, у меня внук…

— А теперь каждый день телефон! — Галустян не слышал меня. — Каждый день какой-то люди: уезжай отсюда, а то плохо будет тебя! Это разве люди? Ишаки! — кричал он, и глаза его пылали за сильными линзами. — Зачем ехать? Куда? Я в Баку родился, вся жизнь тут живу! Если бы не ридикулит, я не уходил на пенсия, еще бурил!

— Самвел, не кричи, — вставила Анаит Степановна.

— Кто кричит? Ишаки на митинге кричит. Карабах, Карабах! А я бурил! Юля, у меня в бригаде все, кому хочешь, были! Азербайджанцы были, русские, лезгины, евреи были! Армяне были! Мы разве кричали — Карабах туда, Карабах сюда? Мы бурили!

— Самвел Вартанович, извините, ради бога…