Девичьи сны - [37]

— Это тебе, Юленька, к празднику.

Я открыла коробку и ахнула: туфли! Белые лодочки с маленьким кожаным бантиком — невозможно было придумать лучший подарок! Я прямо-таки просияла.

— Спасибо, Григорий Григорьич! Большущее спасибо.

— Спасибо скажешь потом.

Неторопливой, уверенной, немного враскачку, походкой он прошел в ванную. Потом в столовой (где за ширмой стояла моя кушетка) он появился свежевыбритый, благоухая тройным одеколоном, с ласковой улыбкой.

— Вот теперь можешь сказать спасибо.

Он привлек меня к себе, и я, что ж тут поделаешь, чмокнула его в гладкую щеку. Калмыков крепко обхватил меня и стал целовать, настойчиво ища мои губы.

— Перестаньте! — Я пыталась высвободиться.

— Юленька, — бормотал он, — Юленька… Конфетка сладкая…

Поволок меня к кушетке, ногой отбросив ширму, и, усадив к себе на колени, стиснул мою грудь. Я отбивалась изо всех сил, но он был сильнее, он стал меня раздевать.

До сих пор я сопротивлялась молча, а тут заорала во всю глотку:

— Дядя Алекпер!

Надеялась, что сосед за стенкой услышит и прибежит на помощь.

— Дядя Алекпер, помогите!

Сосед, бухгалтер госбанка, не услышал, а скорее, его не было дома, но Калмыков слегка опешил от моих криков, на миг ослабил железную хватку — и я воспользовалась этим. Вырвалась, кинулась к двери. Он за мной, поймал за юбку, юбка затрещала, и тут мне попалась под руку мандолина, лежавшая на комоде у двери. Я схватила мандолину и обрушила ее на чернявую голову моего мучителя с такой силой, что лакированный кузовок, звякнув струнами, разломился на гнутые дощечки.

Калмыков, схватившись за голову, взвыл, попятился, рухнул на кушетку.

— Идиотка… — бормотал он. — Сволочь немецкая… Я тебе покажу… блядища…

Не теряя времени, я спешно застегивала пуговицы и крючки, схватила с вешалки пальто и выбежала из дому.

Всю дорогу до Воронцовской, давно уже, впрочем, переименованной в улицу Азизбекова, я мчалась, словно за мной гнался Калмыков со всеми своими сотрудниками. Открыла мне Дуняша, старая домработница тети Ксении, жившая у них, наверное, еще с прошлого века.

— Ба-атюшки-светы! — выкрикнула она.

Приковыляла тетя Ксения, она с трудом передвигалась, артрит ее мучил. Сели втроем в заставленной старой мебелью комнате (после смерти мужа, врача-венеролога, тетю Ксению сильно уплотнили, оставили из пяти комнат две). Давно я тут не была. Да и мама не жаловала свою старую тетку вниманием, она, я помню, не раз говорила, что муж оставил тете Ксении денег и драгоценностей на две жизни.

Тетя Ксения трясла головой и таращила выцветшие глаза, слушая мой сбивчивый рассказ, а потом произнесла дребезжащим голосом:

— Э-э-э… Я давно знаю… Я Наденьку предупреждала… э-э… он страшный человек…

Я осталась жить у тети Ксении, хоть и трудно было в душной маленькой комнате вдвоем с Дуняшей, храпевшей по ночам.

Мама, вернувшись из Красноводска, прибежала на Азизбекова.

— Что за номера выкидываешь? — обрушилась на меня, сердито округлив глаза, и я невольно залюбовалась, так она была еще хороша собой. — Всякий стыд потеряла, полезла к отчиму!

Я онемела. Уж чего-чего, а такого — вот именно! — бесстыдства я не ожидала. Я слушала мамины выкрики, хлопала глазами — и не отвечала.

— Почему ты молчишь? Язык проглотила? Нет, — мама вскинула взгляд, исполненный праведного гнева, к потолку, — это же просто немыслимо, ка-кая ты дрянь!

Тут я обрела дар слова.

— Домой я не вернусь. — Голос у меня дрожал от сдерживаемого бешенства. — Под одной крышей с твоим… твоим негодяем жить не буду!

Не стану описывать наш безобразный разговор. Мама не поверила (или не пожелала поверить?), что не я полезла к Калмыкову, а он ко мне. Тетя Ксения трясла головой и пыталась вставить слово, но мама и ей не дала говорить, на всех наорала и ушла разъяренная, оставив меня в слезах.

Знаю, что и она страдала от нашего разлада, но — была непримирима. Характер, характер! Увы, я тоже не была овечкой, способной прощать. Упрямые, бескомпромиссные, мы не умели прощать друг другу. Теперь я понимаю, как это ужасно. Но тогда…

Тогда явилась мысль о Ленинграде.

Глава тринадцатая Баку. Декабрь 1989 года

Рано утром позвонила Нина: Олежка заболел.

— Не пугайся. Обычная история, капризничает, глотать больно.

— Опять ангина?

— Мама, ты сможешь приехать? А то у меня сегодня…

— Приеду.

Сто раз им говорила: у ребенка частые ангины, надо что-то делать, гланды вырезать или прижечь, что ли. Но они же, доченька с муженьком, «современные» — а по-современному нельзя удалять миндалины, потому что в организме все имеет свою функцию — что-то в этом роде, черт его знает.

Было около восьми, мы только что встали, Сережа делал зарядку, а я прервала свою тибетскую — и тут явилась естественная мысль о Володе. Пусть он посмотрит Олежку. Конечно, он смотрел моего внука уже тысячу раз, и, кстати, он-то и не советовал пока вырезать гланды, но… Все равно, пусть посмотрит в тысячу первый!

Когда Олежка болеет, я совсем теряю голову.

Володя на мой звонок ответил сразу.

— Ничего, ничего, тетя Юля. Я давно на ногах. Что случилось?

Он сегодня работает во вторую смену, с часу, так что сможет заехать посмотреть Олежку примерно в пол-одиннадцатого. Милый безотказный Володя. Почему такому парню не везет с женами?