Дэви - [19]

Это история о том, как я живу (преследуемый сносками) на корабле, который плывет к вам… если только путешествие уже не окончено: я был на палубе и не обнаружил ни намека на ветер — парус безжизненно висит, а топляк покоится на гладкой поверхности воды лишь чуточку ближе к кораблю, чем час назад… Вряд ли вы сможете читать основную линию, не зная ничего об этой, побочной. Все, что бы я ни написал, окрашено жизнью на «Утренней Звезде» — китом, промелькнувшим no-узости неделю назад, или чайкой, которая летела за нами, пока с комической внезапностью не обнаружила, что никого из сородичей вокруг нет, развернулась и поспешила к западу, — да и вообще, я бы не стал начинать эту главу здесь и сейчас, именно так, не оброни моя Ники прошлой ночью небрежное замечание насчет разных видов бури. Она вовсе не думала о моей книге, а просто бездельничала вместе со мной после любовного урагана, когда она была весела и восхитительно дика (во многих аспектах) — царапала острыми ноготками кожу на моей груди; сидя на мне верхом, с искрящимися глазами, издавала ангельско-дьявольские стоны; извивалась, смеялась, плакала, гордая своей любовью и своими бедрами, и танцующими смуглыми грудями; сильная, пряная и нежная… А потом, притихшая, лениво обнимая меня смуглой рукой, она сказала, что ни одна буря не похожа на другие, и ничто не похоже — ни дождь и ветер, ни война, ни открытое море, ни любовь… Эта книга — часть моей жизни, и для меня это значит, что сонные слова Ники дали толчок моим мыслям, вылившимся в пятую главу на этом месте и в это время…

Третий же вид времени… Ну, я просто обязан упомянуть кое-что из истории, поскольку, если вы существуете, вы можете лишь догадываться о том, что случилось в моей части мира с той поры, которую мы называем Годами Хаоса. Я думаю, у вас был похожий период — я догадываюсь об этом. Ваши государства были уничтожены той же самой дурацкой ядерной войной и, возможно, теми же самыми бедствиями. Ваша культура проявляла те же симптомы возможной моральной гибели, то же самое истощение от чрезмерной интенсификации, тот же упадок образования и рост неграмотности, а прежде всего — тот же смущенный отказ позволить морали догнать науку. После напастей ваши люди, возможно, не ополчились в каком-то религиозном безумии на саму память об их цивилизации — как, по всей очевидности, сделали наши, вынужденные, подобно избалованным детям, довести до крушения все хорошее, как и плохое. Однако я подозреваю, что все было, как у нас. Лучшая сторона того, что некоторые из нас сейчас называют «Золотым Веком», была явно непонятна массам, жившим в то время: они требовали от века, чтобы он давал им все больше и больше новинок или же проклинали его за эти новинки. Они сохраняли свою религию в качестве заменителя мысли, готовые и даже жаждущие принять исчезновение разума. Не думаю, что вы в своей части мира лучше нас, иначе бы у вас были корабли и вы бы уже вступили в контакт с нами…

Я продолжаю раздумывать, не победила ли страшная религия Коммунизм своего старшего брата, Христианство. Впрочем, что бы из них ни победило, человеческая личность все равно будет в проигрыше.

Замечал ли кто-нибудь, что только личности думают?.. После краха перепуганные человеческие существа, видимо, на некоторое время сбились в грозные шайки, пока сорняки подготавливали лесу путь для возвращения. Шайки эти волновало только собственное выживание, и даже оно волновало не всегда — так говорил Джон Барт, видевший начало Годов Хаоса. Он дал им такое название в своем труде, оборвавшемся незаконченным предложением в году, который по календарю Былых Времен назывался 1993-им. Книга Джона Барта, разумеется, безоговорочно запрещена в странах, которые мы оставили за спиной, и обладание ею карается смертью «по особому приказу» — то есть, под надзором Церкви. Мы напечатаем эту книгу, как только сможем организовать свою маленькую типографию и если у нас будет возможность пополнить запасы бумаги.

Голоса из книг Былых Времен говорят мне и о гораздо более древних временах, тех миллионах столетий, прошедших с начала вспышки, каковой является человеческая история по сравнению с историей мира. Говоря даже о маленьком периоде времени, вроде тысячелетия, я вряд ли могу постичь то, что имею в виду, но, если уж на то пошло, знаю ли я, что имею в виду под минутой? Да, это — вроде часть вечности, часть, за которую сердце спящей Ники сделает около шестидесяти пяти ударов — если я не касаюсь ее или во сне она не вспоминает обо мне…

Начав с четырнадцатого дня рождения, я принял на себя ответственность еще за одно время, за глубоко скрытые мои прежние годы, за возраст, который никто достаточно хорошо не помнит. Однажды, забравшись не туда, я увидел нижнюю сторону длинного темного стола, себя, окруженного лесом одетых в черное ног и больших ступней в сандалиях, и меня окутал запах немытых тел — и там, в темном углу, висел паук и ткал свою паутину, встревоженный то ли моим вторжением, то ли стуком тарелок, то ли бормотанием и пустой болтовней наверху…

Ники — моя ровесница, ей двадцать восемь, и она беременна в первый раз за всю ту пору, что мы наслаждаемся друг другом. (А что представляет собой время для человечка в ее лоне, который живет во времени, но еще не знает об этом?) Она сказала мне прошлой ночью, когда удостоверилась. Сидя в противоположном от меня углу каюты и глядя в огонь свечи, которую держала в руке, Ники сказала: