Дева в саду - [192]

Фредерике поначалу остро понравилась езда на мотоцикле. Шлем казался второй головой, приподнятой над первой, да к тому же полой. Уилки сам надел ей шлем, посмеялся над ней, потом надел собственный, спустил на глаза «консервы» так, что человеческого в его лице остался лишь весьма прихотливо вырезанный рот. Этот рот довольно улыбался. В движении она поняла, какой силы ветер они создают на мотоцикле, а мотор потоком механических звуков навязал ей полное молчание, что ей даже понравилось. Ей нравились странная близость и дистанция, возникавшая на мотоцикле между ней и мужчиной. Вот увесистый зад Уилки, к которому плотно прилегают ее бедра. Вот его сильные руки, которые сжимают и поворачивают руль, а вот ее, крепко, но без любви обхватившие его талию. Вот его невыразительная черная кожаная спина и гладкий, блестящий, ничем не отмеченный глобус шлема. Его ноги иногда поднимались и опускались, ее оставались неподвижны. Однако по мере приближения вечера ноги у нее закоченели, потому что она выскочила из дома в легкой юбочке и босоножках. Прошло еще время, мышцы свело, все тело ныло. Вереск на пустошах потемнел и стал растворяться в темноте, но Фредерика и так мало что видела, уткнувшись Уилки в лопатку, – в основном обочину, текущий под колеса асфальт, белую разметку и вспыхивающие рефлекторы. Однажды они остановились у придорожного кафе выпить по чашке растворимого кофе. Они сидели возле подвывающего и вибрировавшего музыкального автомата, руки и ноги у них затекли, а лица слишком обветрились, чтобы можно было говорить или улыбаться. Тут Уилки заметил, что у нее замерзли ноги, посетовал, что сглупил, и настоял на том, чтобы одолжить ей пару ярко-желтых непромокаемых штанов. Штаны, которые она надевала задубевшими руками в вонючей уборной, оказались ей непомерно велики. Тут она снова вспомнила Александра, дивно элегантного, из тех еще времен, когда он был уверен в себе и ей неподвластен. Она вспомнила садик, где они стояли, замерев, как статуи, встречу взглядов между сценой и амфитеатром на высоте их зарождающейся страсти. Ничего, все будет отлично. Она ведь написала ему, что он прав, а она нет, что в доме ничего бы не получилось, что она дурно вела себя и теперь ей стыдно, потому она и уехала на время, чтобы все обдумать и вернуться к нему.

Жуткие желтые штаны скрипели и крутились, пока она, поддерживая их на талии, пробиралась обратно к Уилки. Он хрюкнул от смеха и заявил, что вид у нее бесформенный и вообще ужасный и что нет лучше маскировки, чем мотоциклетный костюм не по размеру.

Когда они наконец въехали в Скарборо, ей все равно было страшно холодно, а спину свело дугой, которую еще предстояло как-то разогнуть. Уилки с ревом летел по эспланаде, переключая скорости, дергая мотоцикл, а за парапетом неподвижно чернело море. На нем возникали и пропадали белые барашки, светлые линии тянулись от причальной стенки, от лодок, находившихся дальше в море, и совсем издали от маяка. У Фредерики сердце взлетело, как всякий раз, когда она видела море. «Так будет и дальше, всегда», – подумала она, потому что ей было всего лишь восемнадцать лет, и она, как и Дэниел, не была пророком. Уилки подъехал прямиком к «Гранд-отелю» и остановился.

– Чем больше отель, тем больше анонимности, никто к тебе не лезет, что мне лично нравится, – сказал он. – Ты побудь тут и постарайся снять эти жуткие штаны, а то по лестнице тебе не взобраться. Надеюсь, ты натянула их поверх юбки? А я пойду узнаю насчет номеров. Или номера. – Вскоре Уилки вернулся и сказал, что забронировал номер. Он с трудом снял с пальца небольшое кольцо-печатку и протянул ей. – Вот, надень и разверни печаткой внутрь, раньше у меня этот фокус проходил.

Прихрамывая, она прошла за ним в вестибюль. В регистрационной книге он записал: «Мистер и миссис Эдмунд Уилки, Кембридж». Фредерика с рюкзаком на спине чувствовала, что мало похожа на «миссис», но носильщики были весьма вежливы, они даже улыбались и кланялись, открывая дверь лифта, а потом и номера. И вот они уже оказались в комнате с высоким потолком, с красно-золотыми парчовыми занавесками, с изогнутым туалетным столиком и мягким, гасящим шаги ковром. Была, конечно, большая кровать под кружевным покрывалом, с лампами на прикроватных столиках и кнопками вызова горничной. Уилки гремел шлемами, как кокосовыми скорлупками, и даже не пытался к ней прикоснуться. Он сказал, что ей неплохо бы принять горячую ванну и слегка подкраситься, чтобы меньше походить на убежавшую из дома школьницу. Фредерика послушалась. Уилки повел ее ужинать. Гостиничный ресторан был весь красный, кремовый и золотой, с хрустальными люстрами, с салфетками плотной белой камки и тяжелым столовым серебром. Уилки получше вгляделся ей в лицо и рассмеялся:

– Вот это боевая раскраска. Ты роскошная женщина, Фредерика. Не для нас, эстетов, а для господ йоркширских промышленников, отдыхающих тут с женами или секретаршами. В меню выбирай что хочешь, в пределах разумного. Я сегодня богат и рассчитываю еще подзаработать, выступая на радио.

– На радио?

– Да. Во-первых, интервью о том моем забавном эксперименте с разноцветными очками: он дал кое-какие результаты, а во-вторых, я играю в радиоспектакле общества Марлоу. Как видишь, будущее мое пока многолико: я наступаю по всем фронтам. Хотя я, может быть, брошу Кембридж, если не уговорю мою девушку переехать. Я что-то перестал видеть смысл в дипломе.