Дева в саду - [174]

Теперь, приглядевшись внимательно, можно было уже понять, что она беременна, и потому сегодня она выбрала просторную одежду хорошей прихожанки: плиссированное зеленое льняное платье-сарафан, что-то вроде мирского стихаря, который пристал бы и кухарке, и садовнице. В кармане секатор, на ногах добротные туфли без каблуков, в руке плетеная корзина с травами и цветами. Она еще могла ездить на велосипеде и медленно, с прямой спиной, тихонько катила по деревенским тропинкам, собирая белый дягиль и ромашки, зеленую чемерицу, розовый шиповник, никнущий колосками дикий овес и ячмень, бледные крапчатые наперстянки. Ей хотелось еще какое-то яркое пятно, алое, пунцовое или малиновое – в знак уважения к мученику, о жизни которого так мало известно. Но маки опадают раньше, чем успеваешь их срезать, а пионы, оставшиеся, были чересчур пышны и крупны для сплетаемой ею нежной дымки, зеленой, белой, золотой и бледно-пурпурной.

С некоторых пор здание церкви уже не было ей ненавистно, и в одиночестве, сплетая проволочные каркасы, наливая воду, пристраивая так и сяк цветочные стебли, она была счастлива. Впрочем, сегодня утром, как и в предыдущие дни, она была не одна. Лукас Симмонс в нелепой молитвенной позе ждал чего-то под колонной у Адской пасти. Стефани быстро глянула на него, беззвучно прошла к чаше со святой водой, догадалась, что нужен ей душистый горошек, который можно выпросить у миссис Элленби, что Лукас выглядит будто при смерти, что с Маркусом тоже могло что-то случиться, а может, и случилось уже, что Лукасу явно нужна помощь, но он молчит, и нарушать его молчание бестактно.

Так она молча работала, а Лукас молча молился или мучился, пока, мощно пахнув ветром, не распахнулась церковная дверь и ворвавшаяся Фредерика с грохотом не пронеслась по проходу.

– Смотри, смотри, – кричала она, размахивая листком и сама, похоже, ничего не замечая.

Стефани медленно поднялась с колен, взяла уже основательно захватанный и затрепанный листок и прочла столбик оценок, столь высоких, что в первую минуту трудно было поверить.

– Ну вот видишь! – сказала Стефани. – Рада? С днем рождения тебя!

Фредерика, скакавшая вокруг кафедры, задела букет дягиля, сбив с него целые облака пыльцы.

– Тише, тише, тут все хрупкое. Я знаешь сколько возилась?

– Миленько. Это для чего? Для праздника урожая?

– Что ты, дурочка, рано еще. Сегодня Варфоломеев день.

– Ну конечно, мой день рождения, день старинной резни и бойни. И я их всех наголову разбила, зарезала, и никто со мной не сравнится ни по оценкам, ни вообще.

– Не кричи в церкви. Люди за тишиной пришли.

Фредерика огляделась:

– Это кто? Он, что ли? А что он тут вообще делает? Он какой-то странный, у меня от него мурашки.

– Будь добра, замолчи. Тебя на всю церковь слышно.

– Ну и что? Я что угодно могу! Что угодно могу лучше всех прочих. Я могу…

– Можешь, только цветы мои оставь в покое, – как можно мягче ответила Стефани. Больше ей, собственно, нечего было сказать: нельзя ни выразить восхищение, ни предречь новые победы тому, кто восхищен собой до предела и в победах нисколько не сомневается.

– А еще случилось небывалое, Стеф! Папа решил отпраздновать мой день рождения! Настоящий банкет, торжество, с шампанским, с клубникой, и не дома, а в Учительском саду. А если дождь пойдет, то в галереях. Около полудня, в эту субботу, в день последнего спектакля. Он и меня-то послал, чтобы я позвала вас с Дэниелом. Сам-то он к вам, конечно, не пойдет… Я по дороге встретила Дэниела, и он мне сказал, что ты здесь. Да! Отец еще позвонил Александру, что безумно смешно по ряду причин. И все равно восторг! Я как по облакам сюда бежала.

– Смотри не споткнись, – отвечала Стефани, разумея не то стоявшую на полу корзину с цветами, не то жизнь в целом.

Фредерика размахивала руками и с опасной резвостью скакала по всему нефу. Когда в церковь вошел сперва Александр, а потом Дэниел, стало ясно, что Фредерика вознамерилась превратить церковь в подмостки триумфа и любовного свидания. Александр был похож на мотылька мужского пола, приманенного хитрой смесью меда и мускуса. Дэниел был похож сам на себя. Фредерика победно помахала им своим драгоценным листком. Лукас, по-прежнему закрыв глаза, стоял на коленях у колонны. Фредерика подпрыгнула, споткнулась о корзину и постаралась, чтобы поймал ее именно Александр.

Стефани повернулась к ним располневшей спиной и принялась устраивать колокольчики среди трав, сеявших вокруг капельки росы. Если не считать шиповника, летние цветы, нежной пеной полускрывшие мрачного святого, пахли живо и густо, но с горчинкой, с ядовитой зеленцой: чемерица, наперстянка, многоликие родственники цикуты. Душистый горошек был тут необходим. Подошел Дэниел, тяжелой и теплой ладонью ласково провел ей по спине, там, где уже начинали ныть мышцы.

Семейство Поттер, подумал Дэниел, до жестокости ненаблюдательно. Как можно не видеть ее бледность, отяжелевшее тело, новые, по-особому медленные движения? Поттеры только и говорят что об отметках: в тетрадях, в листках с распределением ролей, о тех отметках, что они так жаждут оставить на полях истории… Билл Поттер может не явиться на свадьбу старшей дочери, а явившись, устроить унизительную буффонаду, но он переступит через свою северную скупость и выставит шампанское в честь отличных отметок. Дэниел презирал это в Поттерах. Ему хватало воображения представить женщину, боящуюся боли, или мужчину, да что там – самого себя и всех отцов, которых знал, умевших и не умевших любить. Он мог представить, как будет любить своего сына, как не сможет избежать ошибок, воспитывая его. Но он не мог соотнести безликие, черные, плоские знаки с пониманием Расиновой страсти, заключенной в безупречный размер, с умением ясно написать хотя бы об ужасе «Гамлета» и «Лира». Дэниел не мечтал стать епископом и потому собственную бушующую энергию не объяснял честолюбием, как объяснял поттеровскую одержимость отметками.