Дева гор - [17]

— Почему?

— Почему-почему. Тебя муж не отпустит.

— Какой муж?

— Такой!

— Сама же говорила, что нас замуж никто не возьмет.

— Тебя-то? Тебя возьмут.

— И даже смерти не убоятся?

Дили перестала плакать:

— Тот, кто полюбит тебя, смерти не испугается.

5

Эйки покидала обитель с вереницей возов, доставивших праздничные дары. Из вещей у нее был небольшой узелок, где лежали подарки — рубашка для отца, платок для Нэкэ, несколько шарфов-улбунов да лепешки в дорогу. Взгляды правивших возами мужчин то и дело будто невзначай задерживались на ней, и она, выросшая за стенами мадана, не знала, куда деваться от смущения. Хорошо, возница ее оказался человеком немногословным, лишь в начале пути спросил:

— Откуда будешь?

— Из Дэкира, батюшка.

Он с сомнением оглядел ее:

— Не похожа ты на дагнабцев…

И, помолчав, добавил:

— Дом-то свой, поди, позабыла…

— Не забыла.

— К кому едешь?

— К отцу.

Больше они не разговаривали, но Эйки была благодарна ему за это молчание и за то, что он, не произнося ни слова, осаживал на привалах даже самых шумных погонщиков, явно неспроста оказывавшихся возле нее.

Прощаясь, Эйки протянула ему один из улбунов. Темные натруженные руки бережно приняли дар: прижав священный шарф ко лбу, возница свернул его и спрятал за пазуху:

— Милость Белоликой с тобой…

Как только обоз скрылся из виду, Эйки развязала узелок, вынула одну из лепешек и положила на землю, а сама бросилась следом, раскинув руки и вбирая ноздрями запах молодой травы — живой, а не высушенной и истолченной в пыль. Вдруг пальцы почувствовали влагу. Глянув, Эйки обомлела, увидев прошлогодние ягоды. Перезимовавшие под снегом, они лопнули от ее прикосновения, — ягоды, выросшие из крови Златокудрого. Не к добру… Замерла, замолкла только что певшая душа, а губы зашептали почему-то не охранное заклинание, а то, что ни разу не произнесла она в мадане: «Та кама амаки!», и почти сразу же в ясном небе появилась птица — мамина птица… Твердя эти слова, как молитву, пошла Эйку в обход селения, чтобы первым увидеть отца. Девять лет ждала она встречи с ним. Девять долгих лет…

Сложенные предками в незапамятные времена, дома лепились друг к другу: за дедом — сын, за сыном — внук; дымок от очагов поднимался к небу, в отдалении слышался лай собак и доносившийся из кузницы звон молота по наковальне. Когда же показался отцовский дом — маленький, будто вросший в землю — и старый нулур над ним, глаза затуманили слезы, и она не сразу заметила лежащего в тени дерева большого одноглазого пса — такого большого, что он вполне мог бы стеречь пленников у пещеры дахпи. При приближении чужачки пес поднял голову, не издав ни звука, но так вперил в нее единственный глаз, что Эйки остановилась, словно вкопанная. Неизвестно, сколько бы ей пришлось простоять, если бы из дома не вышел отец. Постаревший, поседевший и еще больше сгорбившийся, он стоял и подслеповато вглядывался в нее, не узнавая.

— Здравствуй, отец…

Из его горла вырвался сдавленный хрип, и Эйки, позабыв о собаке, бросилась к нему, обняла. Худой какой… Кожа да кости. И обносился совсем…

Пес, поняв, что его хозяину ничто не угрожает, снова улегся.

— Как его зовут, отец?

— А?

От человеческого голоса отвык… Или туговат на ухо стал? Но, опровергая ее опасения, Бахи ответил:

— Я его Одноглазым зову…

Дым родного очага слаще ладана…

Переступив порог, Эйки поклонилась родным стенам, положила в очаг лепешку из мадановой пекарни и захлопотала, собирая на стол и удивляясь тому, какой он, оказывается, маленький, — привыкла к просторным столам дома травниц и трапезной. Но что вспоминать о прошедшем, — сердце ее пело: я дома! Дома…

Отец, медленно отщипывая кусочки от лепешки, рассказывал про своего пса:

— Его раньше Резвым звали. Лучшим охотником был, а как без глаза остался, хозяин его прогнал. Вот, живет теперь со мной. Я-то поначалу тоже его Резвым звал, да он не откликался. Ну, совсем-то без имени ему нельзя. Я и назвал его Одноглазым…

— Отец, а как Нэкэ?

— Нэкэ? Присылает мне иногда с детишками того, сего. А ежели потяжелее чего, то старший приносит, Ничил. Помнишь его?

— Помню.

— Да… Я-то только углем отдариться могу… Нэкэ все отнекивается, мол, не надо ничего, но разве ж можно…

— Отец, я бы к ней сходила.

— А?

— Я хочу к Нэкэ сходить.

— Сходи, дочка, сходи…

Выйдя за порог (на этот раз пес и головы не поднял), Эйки подумала: кто ей повстречается первым?

Первой оказалась Харанач-языкастая. Надо же, и тут всех опередила! Сдерживая улыбку, поклонилась ей:

— Здравствуй, тетя Харанач!

Та уставилась на нее, как на лесную деву, и, наскоро поинтересовавшись, прогнали ее из мадана или же она сама оттуда сбежала, заковыляла к колодцу. Раньше резвей козочки была, да годы уж не те…

Эйки пошла дальше и увидела странную фигуру в обносках, шествовавшую посередине улицы, напевая песню без слов. Почувствовав взгляд, незнакомец обернулся, широко улыбаясь щербатым ртом. Чумазое лицо, приветливые глазки-щелочки, по годам едва ли старше нее, но она его совсем не помнила. Явно заинтересовавшись, он потопал следом. Прибавив шагу, попробовала оторваться, — какое там! — непрошеный провожатый не отставал. Так вместе и дошли до дома Нэкэ, где Эйки, столкнувшись в воротах со здоровенным детиной, сразу узнала в нем Ничила. Молча поклонилась, — несмотря на девятилетнее пребывание в мадане, обычаи она помнила: женщина не должна первой заговаривать с мужчиной. Но молчание затянулось, прерываемое невнятным бормотанием незнакомого оборвыша. С Ничилом всегда было так: пока от него словечка дождешься, котел мяса свариться успеет. Нэкэ, помнится, рассказывала, что поначалу даже опасалась: уж не немым ли уродился ее первенец? С годами он словоохотливей не стал…