Детство в тюрьме - [17]
Каждый день из нашей и других камер вызывали на этап. И каждый день в камеру поступали новые. Сроки были в основном стандартные. Большинство имело по десять лет.
Как-то ночью Абаня меня разбудил и сказал, что они решили «помыть» (значит, ночью стащить что-нибудь у спящего) колхозничков. Камера спала; несколько воришек тихо подкрались к мешкам, на которых спали люди, и, разрезав их «мойками» (бритва, инструмент для вскрытия карманов, мешков и т. д.), очень искусно извлекли разные продовольственные товары. Я по их знаку принимал и складывал «дары»: сало, масло, сахар, белые сухари, лук, чеснок, махорку, папиросы. Очистили мешков двадцать, снеди было уже больше, чем надо. Юра, тоже уже разбуженный, с одним парнем были направлены за бачком с водой. В этом бачке развели большое количество сахара и накидали туда белых сухарей. Это в тюрьме называется тюрей. Отрезав по большому куску сала, компания в двенадцать человек уселась вокруг бака и, достав ложки, хлебала тюрю вприкуску с салом. Дело двигалось быстро — мы опустошили двухведерный бачок, нажравшись по горло. Закурили папиросы, взяв в рот по конфетке — это считалось высшим шиком. Удовлетворенные едой, мы не могли сидеть на месте. Мы начали озорничать. Поднялся шум. Народ от шума начал просыпаться. Просыпавшиеся обнаруживали пустоты в своих «сидорах» (мешках). Поднялся ропот. Это не смущало наших руководителей, ибо они считали, что совершили вполне законный акт насилия неимущих над имущими. На претензии, раздававшиеся из всех углов, было заявлено, что если недовольные не успокоятся, то можно поплатиться носом, который очень легко отрезать бритвой. Камера затихла. Люди были очень разобщены, никто не хотел подвергаться возможным неприятностям.
Во время ночных хищений Абаня у кого-то вместе с продуктами вытащил двадцатипятирублевую бумажку и теперь, не дожидаясь подъема, предложил Косте сыграть с ним в карты на «чистые» (на деньги). Костя согласился — деньги ценились выше всего. Играли они в стос. За полтора часа Абаня отыграл у Кости все вещи, проигранные мной, а также выиграл Костин костюм и сапоги.
Прозвонил звонок на подъем, и нас выпустили на оправку. Выпускали в две очереди, так как в уборной было всего лишь 20 стульчаков. Мы пошли в первую очередь, а когда вернулись, то увидели, что рядом с дежурным стоят двое мужчин из нашей камеры и показывают пальцем то на одного, то на другого из нас. Надзиратели, стоявшие в коридоре, начали хватать нас: Костю Корзубого, меня с Юркой и других. Мы визжали, сопротивлялись, царапались, но все-таки были препровождены в рядом находившуюся холодную камеру без окон, служившую карцером. Больше всех пострадал при этом сопротивлении мой Юрка, которому сильно повредили руку. Когда пришел врач, оказалось, что у Юрки внутренний перелом, и ему наложили гипс.
Вообще Юрка был несчастливым человеком. Еще в детстве в Ленинграде ему выбили глаз из рогатки во время «битвы» между двумя районами, здесь сломали руку, а в Коми АССР в 1941 году чуть не убили эстонцы, которым он доказывал, что Сталин непогрешим; в 1942 году он освободился и, прожив всего один день с полюбившейся ему девушкой, пошел добровольцем в армию; он погиб через несколько месяцев после прибытия на фронт, 12 сентября 1943 года.
В карцере я не просидел и суток из пяти, полученных мною, — меня вызвали на этап. Все остальные остались. Абаня сказал, чтобы я забрал все свои вещи. С Юркой мы расцеловались, несмотря на постоянные наши идейные разногласия. Мне было очень жалко оставлять его, он был очень беспомощен и раздавлен: его вера в справедливость не совмещалась с положением дел на воле.
Нас повели к первому корпусу; мы поднялись на пятый этаж и пошли выше. Над всем корпусом простирался громаднейший чердак, набитый до отказа зэками. Их там помещалось около 800 человек. Это была главная пересыльная камера, из нее прямо уже брали на этап. Кого там только не было! Большими группами люди концентрировались по национальному признаку. Грузины, узбеки, чеченцы, азербайджанцы, немцы Поволжья, калмыки; русские же, евреи и украинцы бродили между этими группами как блуждающие атомы. Настроение в национальных группах было приподнятое. Оживленно разговаривали между собой, справлялись о земляках, вспоминали какие-то истории. Здесь можно было встретить пожилого отца и двух сыновей; дедушку, сына и внука. Такие случаи были у кавказцев, которых арестовывали целыми семьями. Наряду с прежними, появился еще один тип политического обвинения — в буржуазном национализме. Срок у большинства был десять лет. В основном проходили через ОСО и спецтройку, на следствии их не очень тревожили: просто арестовывали и судили заочно. Больше всего, как я понял, досталось членам партии и, во вторую очередь, интеллигенции.
Все были с вещами, повернуться негде, но было оживленно, как на громадном восточном базаре. Запомнился мне грандиозный тюремный концерт. Как только все вернулись с вечерней оправки, в разных углах чердака послышались песни. Сначала пели немногие и вполголоса, а затем возобладал один сильный хор, певший грустные грузинские песни. В концерте принимали участие и украинцы, и русские. Надзор, конечно, потребовал тишины, и концерт закончился.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.