Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [34]

Был я храним попеченьем, – и жаль, что тогда не подумал

Я об этом и сам, теснимый соблазнами мира…

Максимиан (VI в.)

О жизни Максимиана сохранилось мало сведений. Почти все, что нам о нем известно, рассказано им самим в его сочинениях. Из них мы знаем, что он был «этрусского рода», жил в Италии, прославился как судебный оратор и поэт, а также что в молодости он пользовался покровительством прославленного Боэция. Считают, что Максимиан занимал высокое положение при дворе остготских королей, известно также, что уже в преклонном возрасте он ездил в Константинополь в качестве римского посла.

Писал Максимиан свои основные произведения в очень распространенном в Античности жанре элегии и очень традиционно по стилю, настолько, что, когда в 1501 г. его стихи были найдены, их посчитали творением римского поэта Корнелия Галла. Содержание стихов – сладостные воспоминания об ушедшей юности и горькое сравнение ее со старческим возрастом.

До нас дошел цикл из шести элегий Максимиана. Главное место в них занимает эротическая топика, в которой Максимиан подражает «Любовным элегиям» Овидия. Любопытно, что несмотря на такое не вполне подобающее для детского чтения содержание элегии Максимиана часто использовались в учебных целях в средневековых школах. Ниже приводится третья элегия Максимиана, в которой он рассказывает о своей юношеской любви и которая написана ок. 550 г. [125]

Элегия III

Вспомнить теперь я хочу, что было в далекие годы,

Юность хочу сравнить с нынешней дряхлой порой.

Этот рассказ оживит в читателе дух утомленный —

Будет после него легче и старческий стон.

Был я в любовном плену – в твоем плену, Аквилина:

Бледный, угрюмый, больной, был я в любовном плену,

Что такое любовь и что такое Венера,

Сам я не знал и страдал в неискушенности чувств.

Та, кого я любил, пронзенная той же стрелою,

Тщетно бродила, томясь, в тесном покое своем.

Прялка и ткацкий станок, когда-то столь милые сердцу,

Праздно стояли; одна мучила душу любовь.

Так же, как я, не умела она излить свое пламя,

Ни подобрать слова, чтоб отозваться в письме.

Только и были отрадой тоске бессловесные взоры, —

Лишь погляденьем жила в душах бесплодная страсть.

Мало и этой беды: неотступно при нас находились

Дядька-наставник – со мной, с нею – докучная мать.

Не утаить нам было от них ни взгляда, ни знака,

Ни покрасневшей щеки, выдавшей тайную мысль.

Мы, покуда могли, молчаньем скрывали желанья,

Чтобы никто не проник в сладкую хитрость любви;

Но наконец и стыд перестал удерживать нежность,

Сил не хватило таить пламя, что билось в груди, —

Стали мы оба искать и мест и предлогов для встречи,

Стали вести разговор взмахами глаз и ресниц,

Стали обманывать зоркий досмотр, осторожно ступая,

И до рассвета бродить, звука не выронив в ночь.

Так мы украдкой любили друг друга, однако недолго:

Мать, дознавшись, дает волю словам и рукам,

Клином хочет вышибить клин, – но страсть от побоев

Только жарче горит, словно от масла огонь.

Вдвое безумней безумная страсть свирепствует в душах:

Не умеряется, нет, крепнет от боли любовь.

Ищет подруга меня, прибегает ко мне, задыхаясь,

Верит, что муки ее верность купили мою,

Напоминает о них, не стыдится разорванных платий,

Радостно чувствуя в них право свое на меня.

«Любо мне, – говорит, – за тебя принимать наказанье,

Ты – награда моя, сладкая плата за кровь.

Будь моим навсегда, не знай в душе перемены:

Боль для меня ничто, если незыблема страсть».

Так терзали меня любовные жгучие жала,

Я горел, я слабел и вызволенья не ждал,

Выдать себя не смел, молчаливою мучился раной,

Но худоба и тоска все выражали без слов.

Тут-то меня пожалел и пришел, жалея, на помощь

Ты, Боэтий[126] знаток тайн, сокровенных от глаз.

Часто видя меня, томимого некой заботой,

А о причинах ее вовсе не знав ничего,

Ты угадал, какая болезнь меня обуяла,

И в осторожных словах горе мое приоткрыл.

«Молви, – ты мне сказал, – какой тебя жар пожирает?

Молви! назвавши беду, ты и целенье найдешь.

Вспомни: пока неведом недуг, невозможно леченье;

Злее земного огня злится подземный огонь».

Стыд мешал мне сказать о запретном, признаться в порочном;

Он это понял, но все смог прочитать по лицу.

«Тайной скорби твоей, – сказал он, – понятна причина;

Полно! от этой беды средство всесильное есть».

Пал я к его ногам, разомкнул стыдливые губы,

Слезно поведал ему все, что случилось со мной.

Он: «Спасенье одно – овладей красавицей милой!»

Я: «Боюсь овладеть – страшно обидеть ее».

Он рассмеялся в ответ и воскликнул: «О дивная нежность!

Разве царица любви может столь чисто царить?

Будь мужчиною, брось неуместную жалость к подруге:

Ты обижаешь ее тем, что боишься обид!

Знай, что нежная страсть не боится кусать и царапать,

Раны ей не страшны, краше она от рубцов».

Он посылает дары – и стали родители мягче,

И снисхожденью ко мне их научила корысть.

Жажда богатств слепа и сильней, чем семейные узы:

Стал родителям мил собственной дочери грех.

Нам дозволяют они наслаждаться лукавым пороком

И проводить вдвоем в радости целые дни.

Что ж? дозволенный грех опостылел, сердца охладели,

Стала спокойна душа, лень одолела недуг.

Видит подруга, что нет во мне желанного пыла,

И возмущенно идет, неповрежденная, прочь.