Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [32]

«Евхаристик» – один из наиболее ярких примеров «украшенной» поэтической автобиографии. Сочинение отличает от большинства других античных и средневековых стихотворных сочинений автобиографического характера подробное изложение конкретных сведений о жизни автора, и в этом смысле «Евхаристик» иногда сравнивают с «Исповедью» св. Августина. Нетрудно, впрочем, заметить, что в рассказе Павлина о своем детстве гораздо более выпукло выражены топосы античной биографической традиции, чем христианской агиографической, которая в его время только начинала складываться[112].

Евхаристик Господу Богу в виде вседневной моей повести

Ведомо мне, что были прославленные мужи, которые в блеске своих добродетелей вседневную повесть деяний своих собственными словами предали памяти людской ради продления достойнейшей своей славы. Будучи безмернейше от них отдален как заслугами, так и минованием времени, к сочиненьицу подобного же содержания был я побужден отнюдь не подобною причиной, ибо ни деяний за мною нет столь блестящих, чтобы стяжать ими хоть малую славу, ни красноречия во мне нет столь надежного, чтобы решиться соперничать с трудом моего сочинителя, – зато не стыжусь признаться, что меня, иссыхавшего скорбью маетной праздности в скитании дней моих, само божественное (верую!) милосердие побудило искать такого утешения, которое пристало и добросовестной старости и прилежной вере: сиречь, памятуя, что всею жизнью моею обязан я Господу, всей этой жизни моей поступки показать Ему подданными в послушании, и всей этой жизни моей возрасты, Его же благостию мне данные, перечислить Ему евхаристически (сиречь благодарственно) в виде вседневной моей повести, – ибо я заведомо знаю, что было надо мною всеблагое Его милосердие, так как и в первом моем возрасте не чуждался я преходящих наслаждений, простительных роду человеческому; знаю и то, что в настоящей моей жизни предводит меня забота провидения Господня, ибо, непрестанными невзгодами с умеренностию меня упражняя, Он воочию меня вразумил, что не должно ни к насущной красоте прилепляться душою, зная, что быть ей утраченной, ни встречных невзгод чрезмерно страшиться, испытавши, как вспомогает в них Его Господне милосердие.

Посему, если попадает это сочинение кому в руки, то самим заглавием книжки должен он быть предупрежден, что рассужденьице это мое, всемогущему Господу посвященное, явилось не столько для чьего-либо дела, сколько от моего безделья, и написано с тем, чтобы молитвенное мое послушание, какое оно ни на есть, дошло до Господа, а не с тем, чтобы нескладными своими стихами привлечь внимание ученейших.

Если же отыщется такой любопытствующий, который от дел своих найдет досуг узнать хлопотный порядок жизни моей, то с такою мольбою к нему обращаюсь: найдет ли он, вовсе не найдет ли он в делах или в стихах моих нечто достойное похвалы, пусть он найденное лучше бросит под стопы забвения, нежели предаст на суд памяти человеческой.

Приготовляясь сказать о годах, которые прожил,

День за днем проследив все те времена, по которым

Жизнь проспешила моя в своем пути переменном,

Я обращаюсь с мольбою к Тебе, Господь всемогущий:

Будь при мне, попутно дохни начинаньям угодным,

Дай молитвам сбыться и дай стихам довершиться,

Чтоб вспоможеньем Твоим исчислил я всю Твою милость.

Ибо только Тебе я обязан всей моей жизнью, —

С первого мига, когда вдохнул я свет животворный

В этом неверном миру, бросаемый снова и снова

Бурями жизненных бед, под Твоей я старился сенью:

Вот уже полных начёл одиннадцать я семилетий

В беге несущихся лет и еще с тех пор я увидел

Шесть морозных зим и жарких солнцестояний,

Господи, в дар от Тебя, ибо Ты на смену минувшим

В круговороте времен посылаешь нам новые годы.

Дай же запечатлеть дары Твои этою песнью

И в распорядок слов внести мою благодарность,

Хоть для Тебя не безвестна она и скрытая в сердце,

Но из безмолвных таилищ души прорвавшись невольно,

Голос спешит излить половодье чистой молитвы.

Ты еще млечной порой вложил мне довольные силы

Ко претерпенью пути по земле и неверному морю,

Ибо, родившийся там, где Пелла была колыбелью

Для Александра царя, вблизи от стен Фессалоник[113],

Где при сиятельном был префекте отец мой викарий[114],

Вдруг на другой конец земли, по ту сторону моря

Должен я был повлечься в руках дрожащих кормилиц

За снеговые хребты изрезанных реками Альпов,

За океанскую дальнюю хлябь, за тирренские волны[115]

Вплоть до самых твердынь Карфагена, сидонского града[116],

Между тем, как еще и в девятом месячном круге

Не обновилась луна со дня моего появленья.

Там, говорят, тогда восемнадцать лишь месяцев прожил

Я при моем отце-проконсуле[117], после же – снова

Морем поплыл по знакомым путям, чтоб увидеть над миром

Славные стены, взнесенные ввысь, великого Рима.

И хоть еще не дано моему было детскому взгляду

Знать, что лежит предо мной, но, узнавши потом по рассказам

Тех, которые были при мне и видели это,

Я порешил и об этом сказать, начав свою повесть.

Но, наконец, закончивши путь столь долгих скитаний,

Я пришел под дедовский кров, в отечество предков,

В ту Бурдигалу[118], где устьем реки, прекрасной Гарумны