Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [231]

.

Замогильные записки Часть 1, книга 1

<…> Из комнаты [в Сен-Мало], где моя мать разрешилась от бремени, виден пустынный участок городской стены, а за ним – необозримое море, которое плещет, разбиваясь о рифы. … Я родился едва живым. Рокот волн, поднятых шквалом ветра, возвещавшим осеннее равноденствие, заглушал мои крики: мне часто рассказывали эти грустные подробности; они навсегда запечатлелись в моей памяти. Не было дня, чтобы, размышляя о том, чем я был, я не увидел внутренним взором скалу, на которой родился, комнату, где мать обрекла меня на жизнь, бурю, воем своим баюкавшую мой первый сон, несчастного брата, давшего мне имя, которое я весь век влачил в горести. Казалось, волею небес над колыбелью моей явился прообраз моей судьбы. <…>

Едва покинув материнское лоно, я узнал, что такое изгнание: меня сослали в Планкуэ, живописную деревушку… У кормилицы моей не оказалось молока; нашлась другая сердобольная крестьянка, которая вскормила меня. Она избрала Назаретскую Божью Матерь моей заступницей и дала обет, что в ее честь я до семи лет буду носить белый и синий цвета. Не успел я прожить и нескольких часов, как гнет времени уже запечатлелся на моем челе. Зачем мне не дали умереть? Господу угодно было во исполнение желаний существа невинного и безвестного сохранить жизнь, обреченную на суетную славу. [690]

Обеты нынче не в моде, и все же как трогательно заступничество Божьей Матери, которая, снисходя к мольбам бретонской крестьянки, служит посредницей между дитятей и небесами и предстательствует за него вместе с матерью земной. <… >

Когда я вновь [через 3 года] оказался в Сен-Мало, мой отец находился в Комбурге, брат в Сен-Бриенском коллеже; четыре мои сестры жили с матерью.

Любовь моей матери безраздельно принадлежала старшему сыну; конечно, она заботилась и о других детях, но отдавала слепое предпочтение молодому графу де Комбургу. Правда, как мальчик, вдобавок самый младший в семье и шевалье (так меня называли), я имел кое-какие преимущества перед сестрами, но в конечном счете я вырос на чужих руках. <… > Я полюбил женщину, которая ходила за мной, превосходное создание, которое все называли тетушка Вильнёв – я вывожу это имя с теплым чувством и со слезами на глазах. Тетушка Вильнёв заправляла хозяйством, она носила меня на руках, втихомолку пичкала чем ни попадя, утирала мне слезы, целовала меня, ставила в угол, снова брала на руки и постоянно бормотала: «Вот кто не будет гордецом! Вот у кого доброе сердце! Вот кто никогда не станет гнушаться бедными! Кушай, малыш!» – и потчевала меня вином и сахаром.

Мою детскую привязанность к тетушке Вильнёв вскоре вытеснила дружба более достойная.

Люсиль, четвертая из моих сестер, была двумя годами старше меня. Младшая из сестер, она росла без призора и ходила в их обносках. Вообразите себе худенькую девочку, слишком высокую для своих лет, неуклюжую, робкую, запинающуюся в разговоре и отстающую в учебе, в платье не по росту, запертой в жесткий корсет, вонзающийся в кожу, и с негнущимся стоячим воротничком, обшитом коричневым бархатом, с зачесанными назад волосами, в черной шляпке – и перед вами предстанет несчастное созданье, поразившее мой взор, когда я вернулся под отчий кров. При виде тщедушной Люсиль никто бы не подумал, что придет время, когда она будет блистать красотой и талантами.

Ее отдали в мое распоряжение как игрушку; я нимало не злоупотреблял своей властью; вместо того чтобы помыкать ею, я сделался ее защитником. Каждое утро нас отводили к сестрам Куппар, двум старым, одетым в черное горбуньям, – они учили детей читать. Люсиль читала из рук вон плохо, я и того хуже. Ее бранили; я царапал обидчиц: горбуньи сердились и жаловались матери. Очень скоро я прослыл бездельником, строптивцем, лентяем, наконец, ослом. Родители не спорили: отец говорил, что все шевалье де Шатобрианы только и делали, что гоняли зайцев, пьянствовали да скандалили. Мать вздыхала и ругала меня за порванную курточку. Как ни мал я был, слова отца возмущали меня, а когда мать завершала свои укоризны похвалой моему брату, которого называла Катоном, героем, у меня возникало желание совершить все зло, какого от меня ждали. <… >

Мне оканчивался седьмой год; мать повезла меня в Планкуэ, где мне следовало быть разрешенным от обета кормилицы; мы остановились у бабушки. Если я видел где-нибудь счастье, то, конечно, в этом доме. <… > В день Вознесения, 1775, я с матушкой, тетушкой… дядюшкой… и его детьми, с кормилицей и молочным братом отправился от дома бабушки в церковь Святой Девы Назаретской. На мне было белое полукафтанье, башмаки, перчатки, шляпа – все белое и голубой шелковый пояс. Мы вошли в аббатство в 10 часов утра. … Монахи уже все были на своих местах; алтарь был освящен множеством свеч; с различных сводов висели лампы: в готических храмах есть дали и как бы последовательные горизонты. Жезлоносцы встретили меня торжественно у дверей и провели на клирос, где нам приготовлено было три места: меня посадили на среднее; кормилица села по левую сторону, а молочный брат – по правую.

Началась обедня. Во время антифона священник обратился ко мне и прочитал молитвы; потом с меня сняли мои белые одежды и повесили их… под образом Богородицы. Меня одели в платье фиолетового цвета. Приор произнес речь о действительности обетов, привел историю барона де Шатобриан, ходившего на Восток с Людовиком Святым, и сказал мне, что, может быть, и я так же буду в Палестине и посещу Святую Деву Назаретскую. <… >