Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [213]

Итак, мы прожили еще полтора года с нашей гувернанткой, и это было спокойное, тихое время. Я могу искренне сказать, что в те годы я стала поистине добродетельна.

Еще один год после этого мы снимали мызу возле Даммтора; потом мой отец должен был отказаться от этого сада, и в 1763 г. мы сняли другой, в квартале Св. Георга. Его местоположение было не столь удачным, он был не так красив и близок к природе, но и старый и малый чувствовали себя там привольно, могли делать все что угодно. Это делало новый сад лучше, потому что своя воля дороже золота. Портило эту мызу только одно. Наши соседи всегда, а особенно по воскресеньям, расхаживали в самых лучших нарядах, а мы не могли этого себе позволить. В те годы мы действительно одевались хуже, чем это полагалось нашему сословию, даже наша мать почти не следила за модой; в то время она была самой домашней, благочинной и умеренной женщиной этого мира, и я думаю, что это из-за нас, и еще я думаю, что это было правильное время для того, чтобы быть такой. Но это было нам в немалую досаду, мы стыдились того, что нас видели в нашей одежде, выходили гулять только тогда, когда надеялись никого не встретить, и даже праздники, когда мы сами с таким удовольствием нарядились бы, были для нас несчастными. Желание нравиться столь же укоренилось в наших сердцах, как и в сердцах всех девушек. Действительно ли хорошо подавлять это желание совершенно? Разве не разразится оно тогда с гораздо большей силой, когда девушки внезапно получают почти полную свободу? Все остальное наше время проходило в трудах; мы были ежечасно заняты. Наш учитель приносил нам множество книг, и они составляли мою воскресную радость, помогали забыть о туалетах и гулянии, потому что в другие дни мне не было позволено читать. Таким образом, в истинном смысле слова, воскресенье было для меня отдыхом.

В то лето наша гувернантка оставила нас, а учитель стал проповедником в Стокгольме. Наши родители больше не хотели нанимать гувернантку, и мы втроем поступили под надзор нашей матери. Мой брат, уже прошедший конфирмацию, ходил в контору моего отца. Наша мать начала приобщать нас к настоящим домашним делам. Была ли у меня истинная добродетель, пусть судит Бог, однако со времен злосчастного спектакля у меня не было никакой склонности к мужчинам. Те немногие, кого я знала, мне не нравились, а если все-таки я видела кого-то, от кого на душе становилось теплее, я подавляла эти мысли. Моей единственной радостью оставалось чтение, а счастливым днем – воскресенье.

Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832)

«Поэзия и правда» – знаменитая книга мемуаров Гёте, над которой он работал значительную часть своей жизни (1810–1831). Повествование охватывает детские и юношеские годы поэта и доведено до 1775 года. Во многих отношениях «Поэзия и правда» – вершина реалистической прозы Гёте. Произведение Гёте не только знакомит нас с тем, как складывалась духовная личность самого писателя, но и ставит перед собой новаторскую тогда задачу – «обрисовать человека в его отношении к своему времени» (из аннотации к переизданию 2003 года). Сочинения Руссо, Гёте и де Квинси демонстрируют рождение своего рода основы для образов детства в автобиографиях последующего столетия, времени расцвета рассказов о себе как жанра литературного творчества романтиков. «Биография души» (термин Е. Халтрин-Халтуриной) теперь определяет и автобиографию детства. Рассказ Гёте о собственном детстве обширен и подробен. Мы приводим здесь небольшую часть[655].

Из моей жизни: Поэзия и правда

Книга первая

Двадцать восьмого августа 1749 года, в полдень, с двенадцатым ударом колокола, я появился на свет во Франкфурте‐на‐Майне. Расположение созвездий мне благоприятствовало: солнце, стоявшее под знаком Девы, было в зените. Юпитер и Венера взирали на него дружелюбно, Меркурий – без отвращения, Сатурн и Марс ничем себя не проявляли; лишь полная луна была тем сильнее в своем противостоянии, что настал ее планетный час. Она‐то и препятствовала моему рожденью, каковое могло совершиться не ранее, чем этот час минует. Сии добрые предзнаменования, впоследствии высоко оцененные астрологами, вероятно, и сохранили мне жизнь: из‐за оплошности повивальной бабки я родился полумертвый, и понадобилось немало усилий для того, чтобы я увидел свет…

Вспоминая младенческие годы, мы нередко смешиваем слышанное от других с тем, что было воспринято нами непосредственно. Итак, не вдаваясь по этому поводу в кропотливые изысканья, ибо они все равно ни к чему бы не привели, скажу, что жили мы в старинном доме, состоявшем, собственно, из двух соединенных вместе домов. Лестница, наподобие башенной, вела в комнаты, расположенные на разной высоте, а неровность этажей скрадывалась ступенями. Мы, дети, то есть младшая сестра и я, больше всего любили играть в просторных сенях, где одна из дверей вела в деревянную решетчатую клеть, на улице, под открытым небом. Такие «птичьи клети» имелись во Франкфурте при многих домах и звались «садками». Женщины, сидя в них, занимались шитьем и вязаньем, кухарка перебирала там салат, соседки перекликались друг с другом, и в теплую погоду это придавало улицам южный характер. Здесь, в непосредственном общении с внешним миром, все чувствовали себя легко и непринужденно. Благодаря «садкам» дети легко знакомились с соседями, и меня очень полюбили жившие насупротив три брата фон Оксенштейн, сыновья покойного шультгейса. Они всячески забавлялись мною и иной раз меня поддразнивали.