За последние тридцать лет появились собрания сочинений Толстого на национальных языках: армянском, украинском, грузинском, латышском, эстонском, туркменском. Начало выходить собрание сочинений на азербайджанском языке. Книги Толстого переведены на шестьдесят семь языков и наречий народов СССР.
Сбылось то, о чем еще в 1900 году писал Толстой издателю: «Самое близкое моему сердцу желание иметь своим читателем большую публику, рабочего трудящегося человека и подвергнуть свои мысли его решающему суду»[6].
За шестьдесят лет Советской власти сочинения Толстого изданы тиражом свыше двухсот миллионов экземпляров на девяноста восьми языках народов Советского Союза и зарубежных стран. Великий русский писатель, Толстой воплотил в своих творениях национальный дух своего народа. По мере исторического развития все больше становится ясным, что Толстой — имя бессмертное и принадлежит всему миру.
К 150-летию со дня рождения Л. Н. Толстого приурочено новое, юбилейное Собрание его сочинений в 22-х томах. В него входят все художественные произведения, статьи о литературе и искусстве, избранные публицистические статьи, избранные письма и дневники.
В основу издания положено Собрание сочинений Л. Н. Толстого в 20-ти томах (ГИХЛ, 1960–1965) с некоторыми дополнениями: расширен раздел публицистики и эпистолярный раздел. За исключением нескольких произведений, тексты печатаются по этому Собранию сочинений. Каждый том сопровождается историко-литературными комментариями.
Расположение произведений по томам:
том 1 — произведения 1852–1856 гг.: «Детство», «Отрочество» «Юность»;
том 2 — произведения 1852–1856 гг.: «Набег», «Рубка леса», севастопольские рассказы, «Два гусара», «Утро помещика» и др.;
том 3 — произведения 1857–1863 гг.: «Люцерн», «Альберт» «Три смерти», «Семейное счастие», «Казаки», «Поликушка», «Декабристы»;
тома 4–7 — «Война и мир»;
тома 8–9 — «Анна Каренина»;
том 10 — произведения 1872–1886 гг.: рассказы из «Новой азбуки», рассказы из первой, второй, третьей и четвертой «Русских книг для чтения», «Чем люди живы», «Два брата и золото», «Упустишь огонь — не потушишь», «Два старика», «Много ли человеку земли нужно» и др.;
том 11 — драматические произведения 1864–1910 гг.: «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «И свет во тьме светит», «Живой труп» и др.;
том 12 — произведения 1885–1902 гг.: «Холстомер», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Дьявол», «Хозяин и работник», «Отец Сергии» и др.;
том 13 — «Воскресение»;
том 14 — произведения 1903–1910 гг.: «После бала», «Хаджи-Мурат», «Фальшивый купон», «Алеша Горшок», «Корней Васильев», «Ягоды», «За что?», «Божеское и человеческое» и др.;
том 15 — статьи о литературе и искусстве;
тома 16–17 — избранные публицистические статьи;
тома 18–20 — избранные письма,
тома 21–22 — избранные дневники.
Глава I
Учитель Карл Иваныч
12-го августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела>*, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal[7],— крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer![8] — говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!»
Мне было досадно и на самого себя, и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
— Ach, lassen Sie
