Детство Ивана Грозного - [37]
— Учение наставляет и умудряет человека, а уж государя и подавно, — приговаривали они. — Бог поможет, коль будет у нас добрый и справедливый правитель, то и мы поднимемся на ноги.
Шел великий пост.
К весне, когда с крыш потянулись длинные сосульки, а на солнцепеке запела первая капель, Иоасаф заперся в одной из келий Чудова Монастыря, чтобы строгим постом и молитвой очистить душу и, быть может, получить неведомый знак свыше, благословение Божие на им задуманное дело. Даже святые угодники при жизни на этой грешной земле уходили в затворничество, и Иоасаф старался брать с них пример еще в Троице-Сергиевой лавре.
Именно в эти дни тяжелая мрачная туча нависла над Русью: из Крыма шли вести о скором нашествии татарских полчищ. Однако, его давно следовало ожидать: к весне отпала необходимость таскать за собой обозы с сеном, с появлением подножного корма татарская конница становилась неуязвимой и оправдывала свое название «летучей». Поползли слухи о походе Саиб-Гирея на Москву. Говорили, что какой-то смерд, бежавший из Тавриды, рассказывал, как в Крым стягиваются войска из Астрахани, Кафы, Азова, из ногайских улусов, и даже сам турецкий султан прислал дружину с пушками.
На Думском совете Иван Шуйский выслушал это, грозно сведя рыжие брови на переносице:
— Кому верите — смутьяну или нашему послу Александру Кашину?! Он пишет, что в Тавриде все спокойно. Да и ханский посол Тагалдый намедни клялся нам в миролюбии. Или забыли, бояре? — Иван Шуйский ударил кулаком по подлокотнику. — Допросить перебежчика с пристрастием, чтобы зря не мутил народ!
Ваня содрогнулся. Он уже знал, что такое допросить с пристрастием: значит, вздернут на дыбу, и от мучений несчастный скажет не правду, а все, что от него потребуют. Преодолевая привычный страх перед Шуйскими, Ваня решил заступиться за человека, который и без того хлебнул горя в плену.
— Зачем же с пристрастием? — сказал он осевшим от волнения голосом. — Надо просто расспросить. Он же не басурман, а русский, православный!
У Шуйского брови выползли на лоб двумя червяками: пустое место на троне вдруг заговорило! Хотя, впрочем… Перед ним сидел, повернувшись к нему вполоборота не по годам вытянувшийся отрок. Побледнел, затрепетал ресницами, но взгляда не отвел. Да, вырос волчонок, в чем-то нужно и уступить ему, хотя бы для виду.
— Ну что ж, можно и без пристрастия! — ответил Шуйский, поигрывая желваками на скулах. — Посадим в темницу, чтобы не пугал и не отваживал московский люд от работы. А для проверки пошлем гонца в Путивль к наместнику Федору Плещееву. Пусть отправит в степи усиленные заставы, а потом сообщит нам, что они там заметили.
Ваня уходил с того заседания с чувством пусть маленькой, но все же одержанной победы. Жаль, что не с кем было поделиться ею: старец Иоасаф все еще молился в затворе. Наконец, покинул келью и при первой же встрече с мальчиком сказал, глядя ему в лицо кроткими, запавшими от поста глазами:
— Государь, надо освободить князя Ивана Бельского и твоего двоюродного брата Владимира Андреевича с матерью. Да и других людей, что безвинно томятся в темницах!
Ваня даже подпрыгнул от радости:
— Дядю Ваню Бельского?! Братца Володю с тетей Ефросиньей? Вот здорово! А нас поддержат?
— Поддержат!
Лето уже вступило в свои права, когда Иоасаф отправил в Белоозеро верных людей, снабдив их грамотой с великокняжеской печатью об освобождении Ивана Бельского.
Его привели в думную палату, не дав даже отдохнуть с дороги, и усадили на первобоярское место рядом с троном. От долгого пребывания в темнице лицо боярина стало землисто-серым. Чувствовалось, что он еще до конца не осознал своего нового положения и растерянно оглядывался.
— С приездом, дядя Ваня! — юный государь соскочил с трона и троекратно расцеловал его.
Тут-то как раз и вошел Иван Шуйский, перенявший от покойного брата привычку являться в Думу последним — чтобы все видели его уже на местах. В дверях он остановился. Растерянность, оскорбленное самолюбие, злоба, жажда мести, смешавшись, исказили его лицо.
Десятки глаз наблюдали за ним — как-то поведет себя заносчивый князь, увидев занятым место первобоярина? Ждали вспышки гнева, но Шуйский сдержался, лишь обвел ряды бояр сузившимися в щелочки глазами, останавливаясь на лицах, будто запоминая каждое. Люди отводили глаза, но никто не поднялся ему навстречу. Тогда он вскинул голову и, резко повернувшись, вышел вместе со своими приближенными вон из зала.
Паук-собеседник
После заседания в Думе Ваня с митрополитом и Иваном Бельским вышли на дворцовое крыльцо. Вокруг собралась толпа боярских детей, дворян, ратников, вырастающая на глазах: весть о новых переменах быстро летела по столице. Ваню опять чествовали — желали ему здравия, а он, тронутый всеобщим признанием, прижимал руки к груди. Хотелось ответить добром этим людям, которые так восторженно принимали его и, движимый чувством благодарности и любви, он вдруг повернулся к Иоасафу и горячо попросил:
