Детство - [114]
Тетка отослала меня домой, начинало темнеть.
По дороге я зашла посмотреть на побег вербы у верхнего ручья — я всегда делала это перед сном. Листья его колыхались по ветру, и он кланялся мне. Я хотела ему улыбнуться, но почувствовала вдруг, как что-то угнетает меня и мешает по-настоящему радоваться.
Мне захотелось прижаться к маме.
— Ну что, моя ластынька? — встретила она меня.
— У тетки Вероны хотели украсть цыплят… — выдохнула я разом, чтобы мне стало легче.
Выслушав меня, мама сказала:
— Война кончилась, но дурные люди остались. Только ты не переживай по всякому поводу. Это как камень наваливается на человека. Ты относись ко всему попроще, полегче. Не подрезай сама себе крылышки.
Мама уложила меня в постель, но я долго не могла уснуть. Ее слова точно витали надо мной, и я повторяла их беспрестанно: «Не подрезай сама себе крылышки. Относись ко всему попроще, полегче, попроще, полегче…»
Какими пестрыми были облака, что тянулись через наш край! В хорошую погоду высоко плыли белые и позолоченные солнышком. Когда же с севера дули холодные ветры, проносились свинцовые тучи. Перед грозой вокруг Хоча собиралась темно-синяя, почти черная хмара. А когда время близилось к вечеру, на западе розовели зори.
Я целыми часами могла глядеть на облака, как они стаями тянулись по небу, словно бы дикие гуси. И с таким же точно увлечением я смотрела на воду в ручьях, на птиц над домами, на бабочек в воздухе, на все, что стремилось в иные края. Я мечтала пройтись хотя бы по нашей узкой долине с крутыми откосами и увидеть, что же за ней.
Но мама говорила, что я еще маленькая, что такие дети без родителей, словно неоперившиеся птенцы, выпавшие из гнезда.
— Ты сперва подрасти и побольше узнай, — утешала она меня.
Конечно, мама была права: я росла и набиралась ума.
— И вправду, знайка дорожкой бежит, а незнайка на печи лежит, — подтверждала и бабушка, сидя на бревнышке у нас во дворе.
Отец пилил дрова, привезенные вместе с дядей Штефаном и Шимоном Яворкой из Дикого лаза. Шимон с отцом пилили, а дядя колол поленья. Мы, дети, складывали их под навесом в саду.
Мама вынесла мужчинам поесть и предложила бабушке.
Пила затихла, шум вокруг дров прекратился. Мы тотчас этим воспользовались. Людка принялась доделывать обструганной палочкой своего человечка из глины. Она говорила, что это овчар с бадьей. Она и для овец принесла кусочек глины. Сестра хотела сделать целый загон со сторожевой собакой Дунчей. Ее уже не занимали шалости, потерял для нее свое очарование и Мишо Кубачка, хотя он и воротился с войны целый и невредимый.
Братик Юрко отправился к своему домику, который он строил из камней и глины.
Пока я раздумывала, чем бы заняться, с Груника притащилась тетка Верона.
Сгорбившись, она сжимала больную ногу над коленом и жаловалась:
— Я всю ее умаяла со вчерашнего дня. Обыскалась я своего утеночка. Нигде его нет. Куда он запропастился, бедняжка? Еще вчера утром их было восемь. А теперь, сколько не пересчитываю, все выходит нечет.
Отец подкатил тетке колоду, но она так и не села: прислонясь к ней, продолжала стоять как на иголках и в расстройстве била себя кулаком в грудь:
— Утеночек мой, сиротинушка моя, где же ты? Небось пропадаешь от голода и жажды?
Мы стали спрашивать ее:
— А в самом ли деле пропал он?
— Конечно, пропал, — кивает она, — и не иначе, как он у Ливоров в саду. Накопали они там ям с десяток: яблони сажать собираются. Ходила я к ним, да они меня даже в хлев не пустили поглядеть, нет ли его там среди птицы.
Дядя Данё крикнул со своего обычного места на завалинке:
— Они такой шум подымут, сразу отстанешь, особенно теперь, когда у них брат заделался старостой!
— А что, — всполошилась вдруг бабушка, — если он и вправду свалился в какую из ям? Когда мы вчера шли на Глиниско, то слышали из их сада кряканье. Да вот внучка, — она показала на Людку, лепившую из глины человечка, — побежала было взглянуть, а дедушка одернул ее, мол, еще на нас свалят, что мы его обидели. И велел нам спокойно идти на Глиниско. А когда вечером возвращались, уж ничего не слышно было. Только Ливоры расхаживали по двору. Должно быть, они его вытащили и загнали к себе.
Наша мама пошла поглядеть к ручью — там всегда плескались Ливоровы утята. Мы часто сердились, что они мутят воду. А сейчас вода была чистенькая, журчала на утреннем солнце, хоронилась под мостками, как дети, играющие в прятки, и снова появлялась на другой стороне — веселая, улыбчивая, сверкающая.
— И вправду, нынче не видать Ливоровой птицы, — сказала мама, — готова об заклад биться, что мы угадали.
Дядя Данё смеется:
— Подкормят, зарежут и будут утятинкой на даровщинку лакомиться.
Тетка Верона все горевала:
— Бедный мой утеночек!
Пока взрослые разговаривали и утешали, как могли, тетку Верону, я села на мостки и ждала, не покажутся ли утята. Я смотрела вверх на мелководный ручей, в котором с утра купалось солнышко. У него был трепаный чуб, как у озорного мальчишки. Я позвала Юрко, и мы вместе пытались поймать его за чуб. Но потом оно переместилось к запруде пониже мостков и застыло в неподвижности, словно золотая монета, кинутая кем-то на дно. Только рябь играла над ней. Братику это наскучило, и он убежал достраивать дом.
