Детство - [112]
Дядя Данё старился на глазах, усыхал, ворчал за работой, от злости все резче стучал молотком по сапожной лапе. Мы слышали через стенку, как он работает в своей каморке.
Зимой мы больше сидели дома.
Только отец постоянно находил себе работу во дворе.
— Тебе не холодно? — окликала его мама из сеней. — Пойди обогрейся.
— Это только вы такие мерзлячки, — смеялся он. — Разве это мороз? Поглядели бы вы на сибирский.
Ему привольней всего было наружи, а мы с мамой работали в доме.
Она для каждого находила дело. Бетка с Людкой трепали шерсть для дедушки с бабушкой с верхнего конца — они обещали свалять нам новые капцы. Я вышивала крестом Юркину рубашку.
Однажды за вышиванием застал меня Милан Осадский. Когда он изредка заходил к нам, у меня всегда вспыхивали щеки и учащалось дыхание. На этот раз я была в горнице одна и, чтобы скрыть смущение, старательно работала иглой со светло-голубой ниткой.
— Бетка дома? — спросил он.
Я покачала головой и сказала, что мама послала их с Людкой на мельницу. Сказав это, я еще усерднее склонилась над полотном.
Он подошел ближе посмотреть, что я делаю. Но это был только повод. Он неожиданно схватил меня за подбородок и, резко откинув голову назад, в упор поглядел мне в глаза.
Внимательно смотрел какое-то время, а потом сказал:
— У тебя глаза, как у серны.
В эту минуту мама открыла дверь.
Милан так быстро повернулся на каблуках, что даже звякнула об пол подковка. Пока он говорил с мамой, сердце у меня так и прыгало, а в ушах стоял звон подковки.
Немного погодя мама заметила:
— Гляжу я, Милан и с тобой заигрывает, но ты еще не распустившийся цветок, совсем дитя. Уж оставим его старшенькой. А тебе надо учиться. Тебя ждет другая жизнь. Ты Милану, видать, нравишься, я слышала, как он сказал, что у тебя глаза, как у серны.
Я смутилась и хотела было прикрыть руками лицо, но бросилась к маме на грудь.
— Тебе нечего стыдиться, — успокаивала она меня, — у тебя и впрямь глаза, как у серны. Посмотри-ка в зеркало, серо-голубые в коричневых пятнышках. — Она прижала меня к себе и с нежностью прошептала: — Козочка ты моя…
С той поры я всегда пряталась, когда Милан заходил к нам. А во сне мне слышался звон подковки и мамины слова о нераспустившемся цветке.
Тетка Осадская снова зачастила к нам. Говорила, что свадьба Милана должна продолжаться по меньшей мере три дня, тем паче, что и муж ее благополучно вернулся с войны. Любуясь Беткой, она не могла нарадоваться, что у Милана такая невеста.
А я с нетерпением ждала весны, чтобы порезвиться на приволье, а не прятаться по углам в доме.
Пришла новая весна.
Мы встречали ее с большей радостью, чем прошлые. Еще и потому, конечно, что наш отец не должен был уходить на войну.
Для меня она была особенно прекрасной. Каждую новую почку на дереве я сотни раз ласкала глазами. Я прислушивалась к каждому всплеску ручья. Мне казалось, что все птицы в округе поют для меня, что цветы цветут для меня и ветры дуют только для того, чтобы расплетать мне косы.
Я снова вернулась к своим камням на верхнем ручье. Среди них вырос высокий сильный побег вербы. Один-одинешенек. Я никогда никому не проговорилась, как я его назвала. Но стоило взглянуть на него, как мне мерещилось, что Милан Осадский, посвистывая, идет под нашими окнами вверх по деревне.
В эту пору я нашла мамину тетрадь со стихами, покрытую пылью. Я старательно обтерла ее и стала записывать в нее свои собственные стихи. Ни одна строчка не была похожа на мамины. Я сама понимала, что никто не должен их видеть. И нашла для тетради тайное укрытие. Я прятала ее глубоко среди камней на берегу верхнего ручья и ежедневно приходила к ней. Серые огромные валуны ничего не выдали, хотя в своем воображении я и наделяла их человеческими чертами.
Чаще всего я ходила на луга или в кустарник на Груник и там потихоньку исписывала страницы тетради.
Груник я знала вдоль и поперек, Ранней весной он покрывался розовым ковром безвременника. Потом начинала зеленеть трава, буйная и сочная. В ней белели ромашки и сверкали желтые лютики. Я опускалась в траву и провожала взглядом серые и белые облака, которые плыли над Хочем неведомо куда.
Однажды мне повстречалась тетка Липничаниха. Она несла за спиной узелок, а в руке ведро, мотыгу и грабли. Тетка, часто останавливаясь, переводила дух и все охала.
— Ох и горек вдовий век, — вздыхала она. — Я только ума не приложу, почему именно меня господь бог наказал? Ни подмоги, ни сил, ровным счетом ничегошеньки. Видать, конец мне приходит.
Я поднялась из травы, невозможно было слушать эти жалобы и вздохи.
— Я помогу вам, тетечка, — предлагаю я ей. — Давайте сюда ваш узелок.
Тетка отказывается, говорит, тяжело, она, мол, сама свой крест понесет.
— Да нет, тетечка, — убеждаю я ее, — вдвоем нам будет легче и веселей. Я расскажу вам, как Йожо Мацух обхитрил барина в России. У барина в загоне было двести прекрасных коней, а у крестьян одни одры, от которых и проку-то никакого.
Тетка отвязывает узел и вешает на меня.
— А не тяжело ли тебе?
— Нет, тетечка. Идемте, я вам расскажу, что было дальше. Теперь вам будет легче идти, да и посмеетесь, вот увидите, Йожо сторожил коней, которые нежились в загоне только так, для потехи. Ему стало жалко крестьян, вот он и посоветовал им обменять своих отощалых коней на сытых господских. Они так и сделали. Конь мог быть хоть хромой, да только той же масти. Ведь правда смешно, тетечка?
