Детский сад - [50]

И они запели:

All’alta fantasia qui mano possa…

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дать ровный ход.

И тут все разом словно схлынуло. Зрители канули в ночь, в иссиня-черное небо с россыпями звезд. Темнота, небо — все это было прежде света.

Любовь, что движет солнце и светила.

Под ритмичный бой барабанов воображаемая музыка подошла к твердому, четко оформленному финалу. Напоследок подумалось лишь, что та фраза прозвучала как предсказание: всем нам уготована жизнь в обители духа. Ролфа была свободна.

Дальше — тишина.

Книга вторая О МИЛЕНЕ, ЦВЕТЫ СОЗИДАЮЩЕЙ, или Изменение климата

Для лучших вод подъемля парус ныне,

Мой гений в новое стремит свою ладью,

Блуждавшую в столь яростной пучине,

И я второе царство воспою,

Где души обретают очищенье,

И к вечному восходят бытию.

Пусть мертвое воскреснет песнопенье.

Глава восьмая Где Ролфа? (Климат меняется)

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА лицо Чао Ли Суня.

Волосы и бородка у него были черные, а жесткие узкие глаза улыбались. В общем, не блаженный старичок святой, а молодой повстанец-изгнанник из Китая, который так нравился женщинам.

— Проблема, — вещал Чао Ли Сунь, — во времени. — Плавным движением он описал две окружности, двигая руками в противоположных направлениях. — Время движется вперед с расширением пространства. Но пространство также сокращается, и время движется в обратном направлении.

Обе его руки скрестились, как во время молитвы.

— Они пересекаются в точке, именуемой Сейчас. Сейчас извечно, вне времени. — Слышалось стрекотание камер. — Нет единого течения времени. Нет причины и следствия. — Лицо изгнанника было по-детски печальным. — Получается, и рассказывать не о чем, — сообщил он.

СПУСТЯ ЧЕТЫРЕ ГОДА после ухода Ролфы Милену считал Консенсус. Теперь и ее личность была запечатлена. Волна гравитации и мысли хлынула внутрь, наполнив до отказа. Вся ее память, все ее сущности на минуту разбухли как надутые шары. Ее прошлое сделалось Сейчас.

Она вспоминала ту ночь, когда опять дали электричество. Милена стояла на мосту Хангерфорд в тесном окружении незнакомых людей и друзей.

С ней была вся труппа «Бесплодных усилий»: Бирон, Принцесса и все остальные. Сцилла тоже была здесь. Они удобно встали в уголке смотровой площадки, где не очень давила толпа. Набережная за рекой колыхалась морем людских голов. Стоял поздний летний вечер, когда небесная синь обретает серебристый оттенок. Было тепло, с мягким, шелковистым дуновением ветерка. На том берегу, как раз на фоне заката, возвышалась серая громада здания «Шелл-Мекс».

Бирон вынашивал ребенка. По мнению большинства, он смотрелся исключительно гротескно. Плод крепился к кишечнику, отчего всю заднюю часть будущему отцу невероятно разнесло, так что спать приходилось в специальном шезлонге. Борода у Бирона поредела, а зубы посерели и сделались хрупкими, да еще и покрылись какими-то пятнышками — после рождения ребенка ему их придется отращивать заново. Резкая посадка могла привести к трагическим последствиям. Хотя неизвестно еще, чем для него окончатся роды.

Милена находила поведение Бирона смелым, даже отважным. Этот его вечерний выход в общей компании был делом небезопасным. Небезопасной была сама жизнь, и то, с какой непосредственностью он это принимает, вызывало у нее восхищение.

Мать ребенка, Принцесса, тоже составила им компанию. Она была бледной и измученной от того, что у нее не получалось быть совсем бессердечной. Когда Бирон забеременел, она стремилась показать, что, кроме собственно донорства (предоставления яйцеклетки), к беременности она не имеет никакого отношения. И тем не менее сейчас Принцесса находилась с ним рядом.

— Моо-моо, — силилась выговорить она, — мо-ожно было, — губы при этом тряслись, как бы боясь утратить равновесие, — с крыши зы-ы, зы-ы, здания понаблюдать.

Заикаться Принцесса начала с весны. Виной тому был вирус. Она подхватила вирус, стопорящий речевую функцию. Говорить гладко у нее получалось лишь во время пения или же произнося слова нараспев. Но петь на людях она стеснялась.

— Я никак не мог пропустить такое зрелище! — сказал Бирон, широким жестом показывая, какое именно. Даже переносица и та у него стала совсем тонкой, настолько в организме истощились запасы кальция. Ветер ерошил поредевшие волосы Бирона, словно обнадеживая его. Принцесса с покинутым видом охватила себя руками.

В пестрой людской мозаике на Южной набережной наблюдалось движение. Там кочевали уличные торговцы с бочонками пива на спине, в сопровождении малолетних помощников. Дети открывали краны и наполняли кружки, а также развлекали публику танцами и игрой на бамбуковых флейтах. Вдоль набережной стояли здоровенные ясени, на которых тоже густо сидели зеваки. Особо толстые сучья облюбовали себе кряжистые работяги, оседлав их на манер лошадиных спин, и теперь оттуда спускали на веревках кружки, чтобы дети их наполняли.

Над всем этим парили шары с корзинами, полными зрителей: разумеется, это были партийные.

«Противные, — подумала Милена-актриса. — Вы там, а мы здесь, внизу».

И тут откуда-то снизу донеслось подобие песнопения.

Точнее, не совсем оно, а что-то вроде жужжания. Была как раз пора отлива, обнажившая слякотное речное дно с залежами битого стекла, рваной резины, какой-то замшелой рухляди. А из-под моста тянулись люди. Они пробирались по жидкой слякоти короткими перебежками, что придавало им сходство с какими-то большими неуклюжими птицами. Точно так же они при движении неуверенно дергали головами, держа руки на манер сложенных крыльев. Вдруг они все разом остановились, причем стояли они все на одной ноге. А затем так же, разом, накренили головы в одном направлении, словно во что-то вслушиваясь. И синхронно, всей своей стаей, заторопились дальше.