Детский дом - [39]

Перед завтраком меня поманил Коля Сорокин: вид у него был загадочный. Он повел меня в укромный уголок за крольчатником. Здесь, еще раз оглянувшись, вынул из кармана финский нож и молча показал мне.　

— Что? — ничего не понял я.　

— Узнаешь?　

Я взял финку, осмотрел: знакомая царапина на кожаных ножнах.　

— Степкин?　

— Его.　

Опять я ничего не понял.　

— Ну и что?　

Коля еще раз осмотрелся, придвинул ко мне лицо и зашептал:　

— Когда совсем рассвело, я походил вокруг флигеля: не оставили ль воры каких следов? И нашел этот нож за стеной склада. Понял теперь? Нож-то Васяна, и он был у Филина.　

Вон, оказывается, какое дело! У меня даже мороз прошел по коже. Значит, вчера Филин был не в парке «с девчонкой», а здесь? Выходит, он все же заодно с ворами?　

Теперь надо было прижать Филина к стенке, заставить его сознаться. Или хотя бы уличить каким-нибудь неопровержимым фактом.　

— Гад такой, отопрется, — сказал Коля. — Может, Марии Васильевне все рассказать?　

Вариант этот я забраковал, правда, не очень решительно. Да Коля и сам не настаивал: доносить на кого бы то ни было, пусть даже на такую дрянь, как Степка Филин, по неписаным законам детдома считалось подлостью. Именно по этой-то причине мы в свое время ничего не сказали воспитателям про Клея, решив потолковать с ним по-свойски.　

— Что ж, Саша, так и спустим ему?　

— Ну уж нет! — сжал я кулаки. — Позволять детдом обворовывать? — Я сплюнул и решительно сказал: — Говорить Легздайн не будем, а в открытую пойдем, понял? Послезавтра общее собрание, там, Сорока, и дадим бой. Мы ведь с тобой теперь комсомольцы, и сам понимаешь, промолчать — это уж двойная подлость.　

В памяти были свежи слова старого большевика, вручавшего нам комсомольские билеты: «Растите, ребята, и радуйтесь жизни, но когда нужно — в кусты не прячьтесь!» «Сейчас самый раз не прятаться», — думал я.　

Убеждать Колю не пришлось.　

Накануне собрания мы с Колей сообщили Борису Касаткину, Льву и еще двум членам бюро о выступлении, которое готовили против Филина. Все нас поддержали.　

Собрание проходило в актовом зале. Пришли почти все, настроение было возбужденное — никто ничего толком не знал, но уже пополз кем-то пущенный слушок: «Что-то будет важное». Сбоку от президиума сидели Легздайн, Роза, Франц Пупин. Против обыкновения, Кузьмич примостился на отшибе: он все никак не мог прийти в себя от налета на склад и очень сожалел, что в ту ночь отсутствовал. «Уж я бы ворюг не выпустил», — повторял завхоз.　

Сперва обсуждали хозяйственные вопросы, потом встал я и попросил слова. Начал издалека:　

— До каких пор мы будем терпеть разных атаманов? — Я сделал паузу. — Они — позор для нашей школы-колонии. Позор. Как, например, мы можем терпеть Филина? Кто не знает об его издевательствах над слабыми: силой заставляет чистить ему ботинки, убирать постель, делать массаж? Плюнет на пол, а ребята подтирают. Хлебные пайки и даже мясо и рыбу из супа или второго отбирает у малолетних. Последняя сволочь и гнида он, а не колонист!　

Председательствующая на собрании Роза прервала мое красноречие:　

— Прекрати ругаться, Саша. Нельзя оскорблять своего товарища. Говори о фактах.　

Замечание было справедливое. Но я уже завелся.　

— Волк этому типу товарищ, и потому любое слово придется к нему впору.　

Из задних рядов, где сидел Филин, окруженный подхалимами, чей-то голос выкрикнул:　

— Снова актив склоку заводит!　

Затем вскочил Сенька Мочун, замахал руками:　

— Где твои свидетели, Косой? Кто жалуется? Умеешь лишь языком молотить!　

Меня это немного сбило, я загорячился:　

— Подумайте, хлопцы, с какой стати нам дальше терпеть этого лодыря? Власть свою он утвердил кулаками. Давайте теперь на его две пары кулаков выставлять каждый раз сотню кулаков и так будем действовать, пока не вышибем из него атаманство!　

В нескольких местах послышались аплодисменты. Далеко не все решались открыто выступить против первого детдомовского силача.　

— Маринов, ты опять за свое доморощенное, — вступила на этот раз и Мария Васильевна. — Забыть надо о кулаках. Предлагать такое несусветное постыдился бы.　

— Мария Васильевна, а я еще главного-то не сказал, — продолжал я. — Воровать-то наши одеяла помогал Филин.　

Выстрели я из ружья, не вызвал бы большего изумления. Наступила такая тишина, что было слышно, как резко покачнулась скамья под вскочившим Филином:　

— Брешешь, Косой! Иде доказательства?　

Бледное вытянувшееся лицо, бегающие глаза выдавали его.　

— Найде-ем. Не беспокойся.　

От волнения у меня у самого пересохло в горле, и я не сразу смог говорить дальше. Все понимали: публично выступить с таким тяжким обвинением против Филина — дело небезопасное. В глаза мне бросились тревожное и строгое лицо Легздайн, фигура чуть подавшегося вперед Пупина, напряженные физиономии ребят, казалось, затаивших дыхание. Я поправил очки и негромко спросил:　

— Где твоя финка, Филин?　

Стояла такая оглушающая тишина, что вопрос мой был услышан всеми. Степка поднялся во весь рост, напряженно прищурил глаза:　

— Какая?　

— Что тебе Васян подарил.　

Лицо у Филина еще больше вытянулось и теперь напоминало по цвету серую замазку.　

— Что наговариваешь, Косой? Активист, так и звонишь? Никакой финки у меня нету.