Детский дом - [3]

Заискрилось морозное окно: это луна, гулявшая над городом, заглянула к нам в комнату. Я все еще вертелся на постели. И вдруг словно провалился в яму: заснул. Сон, который привиделся в ту ночь, помнится мне до сих пор.

…Жаркое и душное лето, обрывистый берег большой реки. Мы с братишкой балуемся и выделываем бог знает что на ласковой ярко-зеленой траве, а мама, погладывая на нас, режет траву серпом и складывает в мешок. Стараюсь представить ее лицо — и не могу. Хочу вспомнить ее голос — и тоже не могу. Внимание мое сосредоточено на широкой светлой реке. По ней плывут баржи и лодки. И вдруг гремит стрельба. Мама подбегает к нам, хватает обоих, прижимает к груди и бежит, бежит, бежит… Братишка держится за меня, а я за мамину шею. Шея у нее мокрая и мои руки начинают скользить. Я уже не могу держаться, откидываюсь назад и кричу: «Ма-ама!» Она испуганно смотрит на меня и вместе с нами падает на землю. Мне совсем не больно. Мама почему-то не встает и лежит с закрытыми глазами. Я смотрю на нее, и вдруг меня охватывает ужас перед чем-то страшным и неизведанным. Я громко кричу…

Просыпаюсь оттого, что кто-то теребит меня за плечо.

— Кончай вопить, — хрипло говорит сосед по койке. Потом, смягчившись, советует: — Ежели черти всполошили, то закрой рот, зажми правой рукой ноздри, а левой дерни себя за правое ухо. Враз поганые через него и выскочат. Не сомневайся, надежные люди совет давали.

Я рассказал, что мне привидилось. Добавил: как, мол, ни старался, лицо и голос мамы не мог себе представить.

— А батю помнишь?

Я закрыл глаза, чтобы лучше представить отца. Ничегошеньки. Хоть бы фигуру, глаза или волосы. Вздохнув, признался:

— Нет. Совсем маленьким был, когда он умер.

— А я вот помню, — шептал сосед, уже перебравшийся ко мне в кровать. — Ну вот до кажной жилочки. Мурманские мы сами. Город такой. Слыхал? Море там и порт. Батя матросом плавал, завсегда рыбин таких привозил, ого! Матка стирала. Тут переворот. Морячки красные ленты прицепили: «Даешь совдепы!» — и давай против буржуев и разных белопогонников. Только мы батю и видели. Где-то в братской могиле. Мамка тоже кончилась, сказывают, надорвалась. Остались мы с Зойкой, с сестренкой старшей. Поехали с ней в Питер, сродственники тут… По пути Зойку живот схватил, брюшной тиф. В больнице и померла.

Мне стало жалко соседа. Забыв о своем горе, я спросил:

— Ну и нашел родственников?

Мальчишка молчал.

— Что было потом?

— Суп с котом. Адрест потерял. Что я, все дома в Питере обходить буду, выспрашивать? С беспризорниками жить пришлось, в асфальтовых котлах кимарил. Да зарос коростой, пришел на вокзале к доктору, меня цап — и лечить. Потом, понятно, по детдомам ошивался. Теперь вот тут, в Чеховском. Ну, посмотрю, как будет, а то опять утеку на волю. Сейчас в городе со жратвой легче.

В потемках я не мог рассмотреть лица неожиданного товарища. Лишь видел блеск глаз да лохмы нестриженных волос.

— Тебя как звать-то? — спросил я.

— Зовут зовуткой, величают уткой. Понятно?

Я промолчал, не понимая, чем вызвано раздражение моего нового знакомого. А он после недолгой паузы продолжал в прежнем, доверительном тоне:

— Сильверст я, понял? Вот пацанва и зовет: Сила, Силька. Не то и просто Патлатый. А ты чей будешь?

Я назвал имя и фамилию.

— Маринов, то Мореный, значит? Лады. Хочешь, корешами будем? Приятельствовать. Наружность у тебя ничего… симпатичность вызывает. Ну как? Согласен? Держи пять.

Он сунул мне свою руку и я пожал ее.

Долго шептались мы в ту ночь, перебирая памятные события своих пока еще маленьких жизней. Силька Патлатый все сокрушался, что я совсем не помню отца, забываю лицо матери.

— Так она у тебя от пули дуба дала? Чья рука была? Бандюков?

— Нет. Простыла и заболела чахоткой. Болезнь такая есть.

— А-а, — вяло протянул Силька и вдруг зевнул во весь рот, как-то по-собачьи клацнув зубами.

Я увидел, что глаза у него совсем слипаются. Странно: мне тоже захотелось спать. Наверно, дружеская беседа успокоила меня. Силька перебрался на свою кровать, и больше я уже ничего не помнил.

II

Дни побежали незаметно. Постепенно мы с Костей привыкли к детскому дому, к его раз и навсегда установленному распорядку. Братишка быстро завел себе товарищей и уже носился с ними взапуски по длинным широким коридорам и залу.

Росла и моя дружба с Патлатым. Силька был старше и предприимчивее меня, за плечами у него был кое-какой житейский опыт. Частенько Патлатый совершал тайные отлучки в город. Из своих походов он приносил то сайку, то каленых семечек, то кусок колбасы и всегда делился со мной. Конечно, я половину отдавал Косте.

— Где ж ты деньги берешь? — как-то наивно поинтересовался я.

Силька презрительно цвиркнул слюной сквозь зубы:

— Покус-мокус.

Вдруг вынув из кармана черных суконных штанов две ярко раскрашенные деревянные ложки, он заложил их между пальцами правой руки, лихо отставил ногу в старом стоптанном ботинке и, ударив ложками о колено, стал выбивать чечетку.

От неожиданности я раскрыл рот. Мы гуляли во дворе, вокруг никого не было.

— Где ты, Силька, научился?

— А чего тут учиться!

Задорно вскинув голову, он запел:

Шел трамвай девятый номер,