Детские истории взрослого человека - [28]

Когда после долгих минут молчания Георг Хениг поднимал голову, неуверенная улыбка медленно растягивала его тонкие губы, и я догадывался, что ему стыдно за кастрюльки, синеющие на верстаке.

Я быстро понял, что ему неудобно есть при мне, и пока он ковырялся ложкой, я чаще всего вертелся около буфета, ложился в него, как в гроб, — он был достаточно велик, чтобы вместить меня, или я был достаточно мал, чтобы поместиться в нем, — снимал формы со стен, вертел их, рассматривая, сжимал и разжимал струбцинки или разглядывал иконы.

— Что это за женщина?

— Матерь Божия.

— Но ведь Бога нет? Как же у него может быть мать?

— Ай-ай-ай! Есть Бог, есть мать, добра, как твоя злата мать.

— А этот младенец — он тоже Бог?

— Он син Бога. Младенец Иисус. Как ти син твоего отца.

— А где его отец?

— Отец не видно. Он везде… Тут на земле, там на небе.

— Они что, развелись?

— Как?

— А так, он пил и бил ее, как Манолчо, они жили бедно, и, раз он о них не заботился, они развелись.

— Ай! Глюпости! Бог заботится для всех: тебе, мне, твоя злата мать, отец…

— Обо мне отец заботится, а мы заботимся о тебе.

— Много благодарен, пусть живет сто лет твоя злата мать и отец. Но Бог заботится за стари Хениг, помилуй брат Антон, помилуй отец Иосиф и жена Боженка Хенигова.

— Почему же мы бедные, если он о нас заботится?

— Не бедни. Ти не беден.

— Бедный! И ты тоже бедный. И мой отец. Мать была богатая, но у них все национализировали, и теперь она тоже бедная.

— Не беден, — вздыхал Георг Хениг, — но мальки, инфант…

Я чуть не плакал от обиды.

— Я бедный! Во всем квартале нет никого беднее меня!

Тогда Георг Хениг вставал, волоча ноги, подходил ко мне, брал меня за плечо трясущейся рукой и заставлял опуститься на колени перед иконами.

Становился сам на колени рядом и шептал:

— Ти не беден! Я глаза видел, я знаю тебе! Может, квартал беден, но ти не беден. Цар! Цар Виктор, как цар Давид, цар Саул, цар Соломон… — И он называл незнакомые имена, среди которых я улавливал имена его жены Боженки, брата Антона, отца Иосифа, имена моего отца и моей матери, его собственное имя, — Георг Хениг молился за всех. — Говори: Аве Мария…

— Аве Мария…

— Грациа плена…

— Грациа плена…

…Я уходил, полный путаных представлений о Боге, о Божьей Матери и их сыне, об их сложных взаимоотношениях, о моей бедности, а в ушах у меня звучал настойчивый голос: «Не беден! Ти цар!»

Какой царь? Почему царь?

Мне совершенно не хотелось быть царем.

— Мама, мы бедные? — спрашивал я, когда мы с отцом, вернувшись со спектакля, садились ужинать.

— Бедные. Ешь.

— Перестань болтать глупости! Мы не бедные. Ешь.

— Дедушка Георгий сказал, что я царь.

— Гениальный трубач и царь — не слишком ли много мне одной? Ешь.

— Не болтай глупости! Никакой ты не царь. Ешь.

— Он сказал, что есть Бог. Бог женат на Божьей Матери, а она ему родила сына Иисуса.

— Был бы на свете Бог, мы не жили бы так… Ешь.

— Как?

— Так, как сейчас… Ешь…

— Нет никакого Бога! Ни Божьей Матери! Ни Иисуса! Все это выдумки!

— А зачем он меня обманывает?

— Он тебя не обманывает… Видишь ли, он очень стар. Старые люди считают, что Бог есть. А на самом деле его нет.

— А вы когда станете старыми, тоже будете верить, что Бог есть?

— Может, и будем верить, если нам больше ничего не останется…

— Хватит! Надоело! — кричал отец, отодвигая стоявшую перед ним тарелку. — Ешьте! Только некультурные люди разговаривают за столом.

Мать садилась за машинку. Отец, прикрыв газетой лампу, погружался в вычисления. В более темной половине лежал я, накрывшись одеялом с головой, и рассуждал: царь, Бог…

Думал, стоит ли ждать, покуда постарею, чтобы поверить в него? Не лучше ли поверить в него сегодня? Бог, Иисус, Давид, Соломон, Аве Мария, Антон, Иосиф, Манолчо, Фроса, Стамен, Вангел, Каин и Авель, Митко, Лили, Любка, Георг Хениг, Йорде, бедный Реми, царь Виктор… о, как сложен мир!

— И он будет во всю стену? — шептала мать в темноте.

— Как ты захочешь…

— Весь белый?

— Белый… зеленый… синий… красный…

— Ты замечательный!.. Я хочу, чтобы справа был ящик для белья…

— Да-да, для белья…

— Большой, глубокий…

— Глубже не бывает…

— А что будет слева?

— Аптечка… а под ней — ящичек…

— А ниже?

— Ящичек… маленький такой.

— Я не хочу маленький! Хочу большой.

— Хорошо-хорошо, большой…

И из-за чего поругались Бог и Божья Матерь, думал я, засыпая, что он то на земле, то на небе? Уж не просила ли она у него буфет, а он не мог его ни купить, ни сам сделать? В таком случае мой отец лучше Бога. Они уже не ругаются, и он нас не бросит. Наверно, он пьяница, этот Бог. Пьет и дерется, как Йорде! Самое лучшее было бы, если бы, когда он поднимался с земли на небо, то застрял бы на лестнице, ведущей в небо, и никто бы его оттуда не вытаскивал. Скажу дедушке Георгию, чтобы он в него не верил. Но ведь он старенький, а старые люди должны верить. Ну, конечно же… Разве я не ношу ему каждый день еду? Пусть верит, покуда жив, что будет есть три раза в день.

* * *

Рубанок в руках отца свистел, шипел. С дерева спадала кожица за кожицей, и под конец показывалась розовая, как детское тельце, сердцевина. Довольный отец проводил рукой по гладкой поверхности и удовлетворенно кивал. В углу выстраивались доска за доской, большие и маленькие, тонкие и толстые, от них исходил сильный чистый запах. Отец размашистым жестом вытаскивал торчавший за ухом карандаш и проставлял номера. Порядок был известен ему одному.