Детка - [63]

семья – это наша! Его послали сюда разыскать драгоценную банкноту, а если ему это не удастся, то не стоит и возвращаться – так ему и сказали: лучше застрелись, вскрой вены или сигани с маяка Моро на скалы. Мне больше по душе последний способ – просто волосы встают дыбом, как представлю, что придется отмывать лужу крови без половой щетки и воды. А потом еще и полиция затаскает. Нет, это полное безумие. Надо взять себя в руки. Так вот во что выродилась наша любовь. Теперь она стоит столько же, сколько чупа-чупс, пудреница или бутылка колы. Даже дешевле, потому что кола и пудреницы подорожали. Я снова хочу его приласкать, провожу ладонью по лицу, покрытому соленым потом. Заглядываю в глаза. Его пустой взгляд пугает меня, он думает только о вожделенном, об утопии, о затертой зеленой бумажке. Я обнимаю его голову, заставляю его заглянуть в мои погасшие больные глаза. Взгляни на меня, Уан, взгляни на меня, я так тебя любила… Мы здесь, мы вместе. Это я, твоя старая детка, я люблю тебя. Люблю тебя и обожаю – беру за хвост и провожаю. Я никогда, ни на одну секундочку не переставала любить тебя. И так – всю жизнь. Уан, понимаешь ли ты, что это значит – вся жизнь? Та жизнь, которую я думала прожить рядом с тобой. Взгляни на меня, пожалуйста. Поцелуй меня. Я прижимаю свои сухие, дряблые губы к его рту, впиваюсь в него острым, как жало, языком. Несмотря на фарфоровые зубы, он пахнет, как пах всегда: кариесом, гнойными язвочками на миндалинах, «Герленом» и мятой. Да, это мой мужчина. Тот самый, что испортил меня и в сексуальном, и в политическом смысле. Таков мой поцелуй. Я так его ждала. Глаза его открыты, ледяной взгляд морозит меня. Я опускаю веки. Его язык ощупывает мои десны. Эх, если бы у меня остались зубы! Но таковы безумства молодости, за них мы кромешно расплачиваемся в конце жизни. Язык у него горячий, его руки гладят мою спину, точнее, мои кости. Я снова открываю глаза. На сей раз веки Уана опущены; не отрывая губ от моего рта, он произносит несколько слов, от которых я вдруг чувствую себя так, будто вишу над бездной на тоненькой паутинке. По телу пробегает озноб, я впитываю волшебные слова каждой клеткой.

– Я люблю тебя, детка, я люблю тебя.

Я таю, растворяюсь.

Наши тела уже не напоминают два нелепых магнита, притянутых друг к другу внезапным смерчем. Его тело перемещается по моему. Мое скользит по его телу. Мы ощущаем друг друга, словно в полусне. Мы лижем наш старый пот, заново узнаем наши прежние запахи, естественные благоухания кожи, иногда – весьма неожиданные. Мы медленно, подробно, не торопясь изучаем урон, который нанесло нам время – его татуировки, работу его резца, его глубокие шрамы. Печаль переполняет нас, потому что мы оба знаем, что лгали, безжалостно и пагубно, и все ради того, чтобы каждый мог выжить в своем мире, тоже полном абсурдной, невероятной, душераздирающей лжи. Я не могу этого вынести. Неверными шагами я подхожу к алтарю, просовываю руку под покрывало Богородицы, расшитое тонкой канителью, и достаю спрятанное между ног изваяния сокровище: доллар.

Глаза Уана наливаются маслом, а в уголках рта выступает слюна. Он вырывает у меня банкноту. Смотрит ее на свет. Из кармана пиджака достает детектор золота, драгоценных металлов и камней и, возможно, таких вот диковинных долларов. В изнеможении он падает на диван, у которого тут же подламываются все четыре ножки. Прощай диван, сомневаюсь, что мне удастся найти плотника и подходящее дерево, чтобы его починись. Но от радости до отчаяния – один шаг.

– Это не тот. – Уан чуть не плачет от досады.

– То есть как – не тот?

– Это не та банкнота, которую я тебе дал при прощании, – говорит он в беспредельном отчаянии.

Ч го? Так значит, перед отъездом он оставил мне доллар? Он либо пьян, либо бредит. О какой банкноте речь? Я-то хорошо помню, как он жаловался, что ему негде голову приклонить и что у него нет даже монетки, чтобы разломить ее напополам. Стучат в дверь. Медленно, но уверенно, я подхожу и с трудом открываю ее надо смазать петли. На пороге двое мужчин в гуайяберах, очень сдержанные, с бегающими глазами. Их корявые лица со щербинами от кори что-то смутно мне напоминают, а я в таком деле никогда не ошибаюсь – у меня врожденное чутье на преступников, и ко всему, я прекрасный физиономист.

– Добрый вечер, сеньора, нам надо потолковать с вашим любовником.

Дерзкое слово любовник помогает мне вспомнить их. Это те самые типчики, которые справлялись насчет Уана точнехонько в день его (как оказалось – не совсем окончательного) отъезда. Машинально я отвечаю, что его нет, что я не понимаю, о чем речь, и облокачиваюсь о косяк, заслоняя приоткрытую дверь.

– Пусть войдут, Карукита, это свои.

Я повинуюсь, как автомат, пропускаю парочку и предлагаю гостям сесть. Уступаю им даже последнюю ложку кофе, которая осталась в банке. Кофе получается слабенький, но вкусный. Подав кофе, я из приличия скрываюсь за дверью спальной. Однако даже отсюда, с занятой мной стратегической позиции, я слышу их разговор.

– Ты знаешь, что мы пришли не за тем, чтобы сводить старые счеты. Отдай то, что нам принадлежит. Завтра – последним срок, потому что завтра ты приглашен на прием в честь Нитисы Вильяинтерпол, которая кормила народ и поддерживала в нем бодрый дух более тридцати лет.