Детка - [16]

Едва подруги вошли в бар, как все взгляды обратились в их сторону. Учитывая, что Мечунга и Пучунга исправно посещали «Монмартр» и были здесь хорошо известны, публика буквально пожирала глазами Детку Куку, которой пришла в голову гениальная идея купить в «Конце века» отрез желтого гринсбона. Общеизвестно, что вообще-то гринсбон – материал для людей бедных, а желтый гринсбон служит символом обета, приносимого Богоматери Заступнице. Но в этом гринсбоне была своя изюминка, он выглядел совсем иначе. Желтая ткань имела яркий отлив и напоминала «тюленью кожу» цвета майорана. Кукита отнесла отрез к портнихе и уломала ее сшить приталенное платье с V-образным вырезом спереди, так чтобы почти вся грудь была открыта, и еще более смелым V-образным вырезом сзади, доходившим едва не до талии. Были там и специальные ленточки, которые не позволяли бретелькам соскальзывать с плеч. В этом-то платье Кукита Мартинес – просто конфетка! – и появилась в «Монмартре». Кроме того, на ногах ее красовались туфли на десятидюймовых каблуках, обшитые той же тканью, и тонкие кроваво-красные чулки со швом, на который так любят пялиться мужики, а талию стягивал широкий лаковый пояс. На плечи она накинула йорйе (знаю, знаю, что правильно надо говорить горжетка, но разве настоящий кубинец станет утруждать себя правильным произношением), ярко-желтый цвет которой местами переходил в блеклые тона, а с краю на ткани пестрела вышитая бабочка. На левом запястье Куки поблескивал браслет из дешевого золота с медальончиком Богородицы Милосердия. Серьги были как серьги, без особых затей, из золота той же пробы – крестная Мария Андрея в свое время хорошенько потрудилась над ними, чтобы они отводили сглаз и приносили счастье в любви. Пучунгита, как и в прошлый раз, ярко накрасила Куку, но легкая испарина уже проступила у той на лбу, над верхней губой и у крыльев носа. Достав кружевной платок, Детка вытерла свой молодой, а посему еще сладкий и пьянящий пот. Кукита дрожала как мокрая мышь, да и как не дрожать, когда столько мужских глаз исследует ее, и столько язвительных женских взглядов оценивает: тут было все – и зависть, и затаенное желание. Привыкнув немного к здешней толчее, она с облегчением улыбнулась, устроившись наконец – бывает же такое! – за тем же самым столиком, что и в ту незабываемую ночь. Теперь Кукита чувствовала себя на своем месте – так, словно все это было устроено ради нее, словно это она, а не Пиаф, была звездой на ночном небосклоне. Подруги заказали три мятных коктейля. Ни для кого не секрет, что мятный коктейль – это именно тот напиток, от которого в голове у женщины все моментально путается. Благодаря мяте, Кукита живо вспомнила сладостные испарения своего обожаемого мучителя. И ей тут же – вынь да положь – снова захотелось поцеловать его губы. Помимо Детки, еще один субъект в зале вызывал повышенное внимание буржуазной публики – с той лишь разницей, что экстравагантность Кукиты проистекала от недостатка средств, а экстравагантность этого знаменитого художника по имени Роберто Гарсия Йорк носила чисто художественный характер. О, каким прекрасным может быть безудержное расточительство, когда оно превращено в искусство! Художник был в черном фраке, черном цилиндре, а за спиной у него красовались два огромных ангельских крыла. Это была своего рода дань признания Марлен Дитрих и ее голубому ангелу. Подруга художника, француженка Жанин, была раздета под Жозефин Бейкер. Так что публика просто не могла не обращать на них внимания. Только один тип с тяжеловатыми, но обаятельными чертами лица полностью игнорировал пышный наряд художника. Раскосый, казавшийся меньше, чем был на самом деле, он сидел у стойки и не сводил с Детки неумолимого взгляда. Кукита приняла равнодушный вид и не поддалась гипнозу; не сделай она этого, сегодня, быть может, она жила бы в Лондоне замужем за одышливым и брюзгливым писателем – эмигрантом.

Конферансье Бебо Алонсо, вызывающе элегантный, с огромным фиолетовым бантом, подобно детскому бумажному петушку приютившимся у него под подбородком, приветствовал публику на корявом английском, ломаном французском и на таком привычном и родном не-пойми-каком гаванском:

– Как дела, божественная публика?

Попробуйте перевести это на французский или английский:

– Ça va, mon public divin? Are you all right, public divine?

При этом он не переставал с апломбом повторять на расхожем французском:

– Ca ва? Ca ва?

До тех пор пока какой-то шутник, а может быть, человек, от рождения не способный к иностранным языкам, не крикнул на весь зал:

– Верно, старик, все мы здесь «совы», и никто пока уходить не собирается!

Публика так и полегла. Тут Бебо Алонсо сообразил, что забыл представить музыкальных гениев сегодняшнего вечера: безупречного Барбарито Диеса и французского воробушка – несравненную Эдит Пиаф. В разноцветье прожекторов Барбарито вышел на центр подмостков и без особых предисловий начал петь в своей классически сдержанной манере «Французскую розу». Пел он, по обыкновению, как бог. Если бы Отелло, венецианский мавр, посвятил себя дансонетному бельканто, то наверняка в его голосовых связках звенел бы тот же томный металлический трепет. Это был тот случай, когда лучше один раз услышать, чем сто раз увидеть. При последних звуках музыкальной концовки Барбарито протянул свою худую иссиня-черную руку и вывел из темноты парижскую розу. Это была необычайная, поразительная женщина, состарившаяся девочка, с бровями, как арки Вифлеема, с простодушным и одновременно лукавым выражением глаз, с точеными, слегка разведенными, как у балерины, ногами – сама хрупкость! Пресвятая Богородица! Она была, как осенний листочек, как тончайшая копировальная бумага, какую выделывают только в Китае. Барбарито Диес, будто имел дело с мифологическим божеством, коснулся своими черными – чистый антрацит – губами крошечной, словно покрытой чешуйками руки Пиаф. В ответ она произнесла бог весть какую глупость на своем витиеватом испанском. Но стоило ей довериться публике, открыть перед ней душу, как невзрачный муравьишка превратился в Артемиду, в Иемайя, в Венеру Медицейскую, в Ушас. В ней сочетались ум и чувственность, а если оба эти качества сошлись в одной женщине – пиши пропало. Как говорится, крути педали. Когда она пела, мир стихал. В песнях Эдит Пиаф любовь выглядела совсем другой: