Дети золота, дети песка - [48]

Кюна заходится безутешными рыданиями, прижимаясь к груди сына и сотрясаясь всем телом. Присутствующие настолько изумлены открывшейся правдой, что просто не знают, что следует сказать. Переглядываются с тревогой, перешептываются, но только лишь пожимают плечами. Поддержка солнцерожденных и скорое рождение наследника лишь укрепляют право Витарра на трон, но не все согласны с этим решением. Они готовы биться за право Хакона быть новым конунгом, как возлюбленного почившей наследницы. Они требуют начала эры Медведя, но Волк не намерен так просто отдавать свою власть.

– Откуда знать нам, – доносится голос одного из старших сыновей Олафа ярла, – что это не уловка? Конунг весьма уверенным казался в том, что дитя девчонки – его дитя. Не думаю, что как мужчина он был так уж плох, чтобы не запомнить, с кем предавался страсти. Прошу простить меня за резкость, моя кюна. Но, думаю, каждый, кто стоит сейчас здесь, со мной согласится.

Люди заходятся новым яростным спором. Кто поверит Братоубийце? Само существование Витарра вызывает в них гнев и отторжение, а тут – доверие! Принимая во внимание то, что и сама Руна не особо-то отрицала тот факт, что понесла от конунга, сложно поверить в то, что все может обернуться именно так. До этого мгновения никому и дела не было до ребенка, а теперь, стоило Ове о нем заикнуться, сподвижники погибшего конунга цепляются за него, как утопающие за протянутую веревку.

Шум голосов вновь прерывает спокойный голос пахнущего солнечным медом ведуна:

– Я готов выступить свидетелем. Перепуганный мальчишка прибежал в Дом Солнца под руку с девицей едва ли не в слезах, прознав про то, что та понесла. Боялся, что, стоит отцу узнать о будущем ребенке, так сразу же велит избавиться и от него, и от матери. Тогда-то я и предложил ему пойти на обман. Признаться, это было лишь насмешкой с моей стороны, но Витарр воспринял это как шанс на спасение. Он был готов стерпеть унижения, лишь бы позволить этому дитя родиться. Или что хоть один из вас готов возразить и сказать, что конунг поступил бы как человек чести и не навредил бы избраннице сына, от которого с позором отрекся? – Святовит оглядывается, словно бы ожидая ответа, которого не следует. Это заставляет его жестоко усмехнуться. – Так я и думал. Каждый из вас видел зло, которое творит Ганнар с собственной семьей, и ничего не сделал. Вам ли судить этого мальчишку?

Прокашлявшись, Бурый обращается к собравшимся:

– В свете открывшейся правды мне кажется, что никто из нас не готов принять решение в данный момент. Нам всем нужно обдумать все, что скрывалось раньше за завесой тайны, и прийти к единому решению. На этом совет ярлов я объявляю закрытым.

Люди постепенно начинают расходиться, не в силах совладать со своими эмоциями. Хейд наблюдает за тем, как Витарр уводит свою безутешно рыдающую мать, что-то шепча ей на ухо. Сама Ворона обращает взгляд на Хакона. Медведь продолжает сидеть за столом, опустив голову и ничего не говоря. Кажется, словно бы и не собирается он никуда уходить. Вдохнув глубже, Хейд движется в его сторону, останавливается за спиной и кашляет коротко, привлекая к себе внимание.

Хакон даже не смотрит на нее.

– Как ты, Хакон?

Он поворачивает голову с огромной неохотой, и смотрит на нее уставшими голубыми глазами. Она понимает, что сейчас Медведь совершенно не хочет с ней говорить, и не успевает уйти, как он все же отвечает ей:

– Как, по-твоему, я должен быть?

Действительно, как? Как должен себя чувствовать мужчина, потерявший любимую женщину? Мужчина, которого обязывают идти совершенно не той дорогой, которой ему хочется? Возможно, будь здесь Ренэйст, Хакон и не возразил бы, если бы попытались заставить его взять на себя ношу конунга.

Ренэйст была бы его кюной. Много ли нужно Медведю для счастья?

Хейд не знает, что сказать. Она стоит перед ним, смотря в совершенно другую сторону, и думает о том, что сейчас они слишком сильно похожи. Ее тоже принуждают делать то, что она совершенно не хочет делать, но, в отличие от него, у нее самой просто нет другого выбора.

Или, может, она никогда его не искала.

– Мне жаль, что такое произошло с ней, – наконец-то говорит Ворона, легко похлопав Медведя по плечу, – она была достойна иной судьбы.

– Она еще получит ту судьбу, которой достойна.

Это утверждение изумляет Хейд. Продолжая держать руку на плече берсерка, она смотрит на него несколько обеспокоенно. Неужели рассудок его помутнел из-за потери, с которой отныне ему жить? Прокашлявшись, стараясь вернуть уверенность своему голосу, она спрашивает:

– Почему ты так думаешь?

– Я знаю, – голос его сходит на шепот, стоит воину опустить голову на свои руки, – она жива. Я вижу ее в своих снах. В них она зовет меня, но я не могу понять, откуда звучит ее голос.

– Может, она зовет тебя из Хельхейма?

– Нет. Я знаю мою Ренэйст, и никогда не возжелала бы она, чтобы дух мой попал в Хельхейм, даже если позволит это мне быть подле нее. Любовь ее слишком сильна, оттого знаю – она жива, и я ее отыщу.

– Разве может любовь обладать такой силой?

Она не ждет, что берсерк ей что-то ответит. Развернувшись, Хейд хочет как можно скорее уйти прочь, не понимая, для чего вообще подошла к нему. Это был первый раз, когда они заговорили друг с другом, и что-то подсказывает ей, что и вовсе последний. Она не умеет утешать и поддерживать людей. Это не ее стезя. Признаться, она даже до конца не уверена, что именно умеет.