Дети змей, дети волков - [4]

– Ты очнулась?

Кривит Ренэйст губы в слабой усмешке, закрывая глаза. И Радомир сам понимает, сколь глуп его вопрос, только вот раз есть в ней силы смеяться над ним, то все не так уж и плохо. Быть может, их положение не столь бедственно, как могло показаться.

– Как видишь, – отвечает она.

Держась за живот, она садится медленно, морщась от боли, и песок с нее сыплется, как с древней старухи. Сравнение это Радомира заставляет усмехнуться, но улыбка его пропадает с лица в то же мгновение, стоит ему поднять взгляд выше.

Волосы Ренэйст напоминают птичье гнездо. Того гляди, соловьи и дрозды ринутся через моря и океаны, для того чтобы занять уютное это жилище. Белые пряди кажутся серыми, а по состоянию своему напоминают свалявшуюся овечью шерсть. Он помнит, какой неприятной на ощупь была эта шерсть, какую неприязнь вызывали ужасные колтуны. Стоило старику Ратибору заикнуться о том, что овец стричь нужно, как в то же мгновение разбегалась детвора, не желая браться за это дело. Не успел убежать – стрижешь. Потому почти всегда занимались этим одни и те же. Радомир, босоногий и худой, бежал впереди других и никогда не занимался подобной работой.

Славное это было время, полное глупости светлой и безмятежности. Предложил бы сейчас кто Радомиру выбор: в пустыне этой быть или овец стричь, так никто не смог бы остановить его до тех пор, пока все стадо не остриг бы.

Вот только сейчас вовсе не об этом стоит ему думать.

Радомир все продолжает смотреть на Ренэйст, и та, заметив тревожный его взгляд, напрягается. Тело словно каменеет, и вглядывается она в лицо ведуна, силясь понять, что волнует его. Наконец, не выдержав, задает вопрос:

– В чем дело?

Все равно узнает, что уж здесь тянуть? И все же начать говорить оказывается не так уж и просто. Слова цепляются за его глотку, пределы рта покидать не желают. Проводит ведун сухим языком по иссушенным своим губам, никакого облегчения от этого не получив, и прикрывает глаза. Нужно собраться с силами, сказать правду, а не тревожить Ренэйст только сильнее.

Кто бы знал, как сложно говорить женщине подобное.

– Твои волосы, – говорит он, наконец-то найдя в себе силы, – они в ужасном состоянии.

И как они не заметили этого раньше? Так сильно запутаться за одно мгновение волосы не могли, значит, ужас этот возникал постепенно. Сколь обессилены и истощены были они с Ренэйст все время, что это ускользнуло от их внимания? Все это время могли думать они только о том, как бы выжить, а все остальное казалось таким… неважным.

На лице Ренэйст застывает ужас. Медленно поднимает она дрожащие руки, прикасается пальцами к спутанным прядям, после чего вздрагивает северянка всем своим телом. Молчит Радомир, дает ей возможность осознать все, что случилось.

Способность говорить возвращается к Ренэйст далеко не сразу. Она не сводит с Радомира дикого взгляда, продолжая крепко держаться за колтуны, что некогда были прекрасными ее волосами, и с трудом произносит сквозь крепко стиснутые зубы:

– Как это произошло?

Словно бы он может ответить.

Ей сложно принять это. Белолунная пытается пальцами распутать тугие узлы, но волосы, похожие прежде на серебряные нити, пронизанные лунным светом, никак не поддаются. Душат ее воспоминания о том, с какой нежностью мать проводила по ним деревянным гребнем, заплетала в косы, говоря о том, сколь красивыми те выходят. Сидя позади нее на деревянной лавке подле очага, кюна пела тихие песни, рассказывая дочери истории, что хранит их народ долгие зимы. Чем старше Ренэйст становилась, тем сильнее крепло горе Йорунн, и вскоре древние песнопения сменились скорбным прощанием, да только гребень и волосы, сквозь которые скользили резные его зубья, словно бы связывали их невидимыми путами.

Им обеим важно было ощущать эту связь хотя бы друг с другом.

Красоту свою Рена принимала как должное, не задумываясь даже о ней. Глядя на мать, она уже знала, что будет красива, и что каждый, кто встретит ее, будет об этом знать. Пожалуй, это рок всех красавиц, коим не приходится прилагать усилий для того, чтобы облик их восхищал других. Беспечность, за которую придется поплатиться. Может, было бы это уместно, если бы Ренэйст довела себя до состояния такого умышленно.

Однако после всего, через что ей пришлось пройти, это – ужасающее, несправедливое наказание.

Глядя на нее, Радомир продолжает молчать. Видит, как ей тяжело, но не знает, что должен сказать, чтобы стало ей легче. Есть ли вообще такие слова?

– Распутай их, – скулит она, а следом взвизгивает, – распутай их, Радомир!

Воительница кричит столь пронзительно, что от испуга ведун подпрыгивает на месте. Перебирая неловко руками и ногами по песку, Радомир подбирается к Ренэйст за спину, встав на колени и с тревогой вглядываясь в тот ужас, с которым ему предстоит столкнуться. Сейчас, когда он столь близко, волосы ее выглядят еще хуже, ведь теперь может увидеть он вблизи то, насколько сильно они запутаны. У Радомира пропадает не то что уверенность, но и всякая надежда на то, что он сможет сделать с ними хоть что-то.

Единственной женщиной, чьи волосы он расчесывал, была его мать. Волосы у Ясны были густые, вились в тугие кудри, черные как смоль. Тяжко за ними было ухаживать, Радомир это помнит. Временами мать и вовсе забывала про гребень, считая, что с копной ее ничто не может совладать. Но бывали дни, когда, закрывая плотно ставни, чтобы свет Солнца не мешал спать, они садились на родительской кровати под светом свечи, и он, стоя ногами на ложе позади нее, тяжелым для детской руки гребнем силился прочесать непокорные волны. Все казалось ему, что материнские волосы вот-вот окутают его, словно паучьи лапки, и утащат в свою сеть. А бывало, что он прижимался к ее спине, набросив на себя полог из смоляных волос, и прятался от всего мира.