Когда церковь подвели под крышу и поставили колокольню, снова приехал пастор и от имени начальства просил дать чертежи.
Поручик позвал подрядчика и спросил:
– Нужны еще чертежи?
– Нет.
– Дайте их пастору.
То была одна только комедия, – чертежи уже готовой церкви! И пастор С. П. Виндфельд не был агнцем; он сам рассказывал, что рассердился. Правда, перед ним стоял человек, жена которого подарила приходу церковь; но самовластие поручика Виллаца Хольмсена уже зашло слишком далеко.
– Вы дали мне только главные планы? – спросил пастор.
– Без других чертежей мы не можем обойтись, – ответил поручик, – надо еще сделать по ним кое-какие расчеты.
Тогда пастор распечатал большой конверт, который держал в руках, и сказал:
– Моя обязанность сообщить вам, что власти требуют прекращения работ.
– Вот как! – сказал поручик.
От церкви и колокольни доносился неумолкаемый стук молотков и топоров; он не останавливается, и пастору приходится уехать только с главными планами.
Церковь была закончена, и она красиво выделялась на опушке леса; но внутренняя отделка заняла всю зиму. В начале весны после Пасхи поручик приказал украсить божий дом снаружи и внутри и вывести имя жены золотыми буквами на хорах.
Дело было закончено!
Тогда поручик послал лопаря Петтера с известием к пастору, что церковь готова. Жена его построила церковь из собственного материала, собственными рабочими, на собственной земле. Приходу нет дела до частной собственности фру Хольмсен. Теперь она дарит церковь и землю приходу. Пусть власти решают, должен ли быть принят дар или нет. Прилагаются чертежи.
Поручик прождал неделю. Ответа не было. Он послал новое письмо пастору, написав, что, если через четыре недели церковь не будет разрешена и освещена, то он с женой поедет в Трондхейм, чтобы там окрестить сына. А, между тем, поддержка, оказываемая Сегельфоссом прежней церкви, ограничится тем, что предписывает закон.
Это помогло. Епископ Кроп лично, после объезда епархии, пожаловал в село и посетил церковь, причем окрестил уже подросшего ребенка. Его назвали Виллац Вильгельм Мориц фон Плац-Хольмсен.
Зачем скрывать истину? Отношения между супругами в Сегельфоссе далеко не были такими, какими должны бы быть. Несогласие улеглось только на короткое время при ожидании ребенка; через некоторое время опять пошло то же самое, и теперь отношения окончательно обострились. Неужели поручик, взрослый человек, мог примириться со многим, чего не переносил всю жизнь и к чему относился с презрением. Бывало и смешно и больно видеть их раздражительных и недовольных, когда они сходились.
– Мой сын! – говорила она. Это оскорбляло поручика.
– Мой маленький Мориц! – говорит она, продолжая. Это обижает его, и он замечает:
– Его зовут Виллац, как деда.
– А можно звать также и Морицом.
– Нет. Почти нельзя. Жена смеется и говорит:
– Ну, а когда он вырастет, и я позову: «Виллац», может прийти не тот, кого я зову.
– Ну, когда вы позовете: «Виллац», так я сейчас по тону узнаю, кого из нас вы зовете.
Жена снова засмеялась и сказала:
– Ничего нет удивительного… Кстати, я вспомнила: вы были так добры и взяли новую горничную в помощь экономке; она, кажется, уроженка гор; она молода и недурна, зовут ее Марсилия. Но у нее в голове что-то неладно. Можете себе вообразить, она ночью ходит вверх и вниз по вашей лестнице.
Молчание.
– Она всходит наверх поздно вечером и возвращается через долгое время. Да, через очень долгое время.
Молчание.
– Вы, вероятно, не находите этого так же удивительным как я; иначе вы чтонибудь сказали бы.
– Я молчу потому, что вы желаете этого, – ответил поручик. – Иначе вы не поражали бы меня так. Вы заставляете меня молчать.
Жена громко засмеялась.
– Я делаю вас безгласным?
– Почти. Мне очень неприятно, что мой выбор прислуги в помощь экономке оказался так неудачен. Девушка не знает своих обязанностей?
Жена не отвечает; она задумалась. Оба думают, оба готовятся к новому нападению. Жена уступает и говорит:
– Вы желаете сказать мне еще что-нибудь?
– Нет… Неделю тому назад я стучал к вам.
– Я была занята. Я просила извинить меня.
– Три недели тому назад я стучался к вам. Я стучался к вам в прошлом году и в нынешнем, просил разговора, несколько минут.
– Я каждый раз просила извинить меня. Муж кланяется и стоит.
– И еще раз прошу извинить меня! – говорит жена, стараясь выразиться получше, и смотрит на него пристально.
Муж не понимает ее. Зачем он так стоит здесь? Она тревожится; может быть, боится, как бы ему не пришло чего-нибудь в голову, и поэтому говорит:
– И еще раз прошу извинить меня. Тогда муж смеется:
– Ха! Ха!
Но что это за хохот! Рот открыт, горло пересохло, а он хохочет. И муж уходит, уходит из дома, идет в конюшню, берет коня и вскакивает в седло. Вот что он делает.
Как они оба страдают! И жена также страдает; в ней нет сильного чувства к ушедшему человеку, в ней уже нет преувеличенной нежности к нему; это видно. Но это непонятно; ведь он ее муж, а разве можно не любить мужа?.. У окна есть местечко, там она стоит и смотрит, пока он не уезжает; тогда она чувствует себя спокойнее. У ее двери есть ключ, его она не променяла бы на золотой ключ; она пользуется им, запирая дверь изнутри.
