Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - [70]

принимал личное участие: известно, что он, около времени Поварской битвы[411], записался даже в волонтеры, только не успел выступить на поле чести, по случаю слишком быстрого окончания войны. С той поры он войны боится, а к революции питает справедливое отвращение, и всего более за то, что она бросается на всё, очертя голову. Он любит выступить на борьбу, оградивши себя и справа и слева, и сзади и спереди, или выждавши такое время, когда уж и ограждать себя не от кого. Тогда он становится храбр, упорен, предприимчив, тогда он готов презирать все преграды… Эту черту его характера рельефно выставляет граф Монталамбер в продолжении своего письма: «Два препятствия теперь возвышаются перед вами, – говорит он, – Рим и Венеция; в Риме Франция, в Венеции Германия[412]. Это-то и есть, правда, настоящие иноземцы; но они сильны!.. В Неаполе вы не остановились пред итальянцами, при Кастельфидардо вас было десять против одного; конечно, вам нужно было попрать право, трактаты, обязательства, честь, справедливость, слабость, но ведь это всё вещи отвлеченные, которые не могут противостоять картечи. В Риме же – стоят французские батальоны, в Венеции и Вероне – нарезные пушки! Вы легко преступили право, но перед силою вы колеблетесь».

По нашему мнению, это очень хорошо сказано, но хорошо вышло именно потому, что, рисуя графа Кавура, граф Монталамбер как бы раскрывал свою собственную душу. В самом деле, мы видим, что и он был приготовлен к политической деятельности такими же точно событиями, в каких прошла молодость графа Кавура. Монталамбер только, может быть, резче обозначился в своей теории, потому что партии и мнения во Франции давно уже определились гораздо яснее, чем в Италии. Но что касается до деятельности, она всегда была такова, что ей нельзя отказать в благоразумии. До 1830 года, хотя и находясь в близких отношениях с Ламеннэ[413], Виктором Гюго и другими горячими людьми⁴², он, однако же, вел себя очень скромно. После 1830 года он шумел и ратовал на словах, особенно после того, как по смерти отца сделался пэром Франции; но не далее как в январе 1848 года он проклинал республику. После февраля[414] это, однако, не помешало ему объявить, что он любит свободу, и быть представителем Дубского департамента в Assemblee nationale[415]. Вскоре он нашел, впрочем, что «анархия убивает свободу», и потому стал защищать разные ретроградные меры. После 2 декабря он протестовал, но тем не менее назначен был членом «совещательной комиссии» и успокоился. Попавши потом в «законодательный корпус», он опять принялся за оппозицию (которая, как известно, там даже поощряется) и находил, что coup d’etat не дал достаточно свободы. Но всегда старался он держаться в пределах умеренности, находя, что «опасно плыть против течения». В 1852 году, говоря о боязливом молчании, наложенном на Францию вследствие coup d’etat, он выразился даже таким образом: «то без сомнения полезная и даже необходимая гигиена, и конечно я не хочу быть первым в отрицании ее законов». В этом нежелании быть первым, когда нужно бороться с чем-нибудь, – гораздо более сходства с постоянной политикой графа Кавура, нежели думает граф Монталамбер.

Нашедши это первое сходство, мы можем продолжать нашу параллель уже гораздо решительнее. Все частности, как бы они ни представлялись, противоположными на первый взгляд, сглаживаются перед родовым, типическим сходством, которое представляют интересные личности обоих графов. Положение их несколько различно: в большей части случаев пьемонтский граф оканчивает тем, чем начал французский, а французский отстает от того, к чему приходит пьемонтский; но это – дело обстоятельств, независящих от их воли. Что же делать, если французское правительство в начале деятельности Монталамбера походило на нынешнее сардинское, а тогдашнее сардинское имело большую аналогию с теперешним французским[416]! Для оценки личности обоих графов это вещь совершенно посторонняя; она только с большой рельефностью выставляет перед нами, так сказать, «сродство душ» обоих графов и дает видеть, с каким бы умилительным согласием действовали они, ежели бы находились в одинаковых обстоятельствах.

Оба они, например, до безумия любят трибуну. Но до 1848 года в Италии нечего было и думать о трибуне. Что же делал граф Кавур? Он нашел для упражнения своего красноречия довольно изрядный суррогат в издании журнала «Risorgimento»[417]. Во Франции после 1852 года трибуна тоже смолкла: что делает граф Монталамбер? Он издает с 1852 г. журнал «Le Correspondant», в котором находит приют для своего изящного слога. Но нет никакого сомнения, что при первом удобном случае (и даже теперь, после великих реформ 24 ноября во Франции[418], можно надеяться, что очень скоро) граф Монталамбер не преминет выступить на ораторское поприще. Равным образом не подлежит сомнению, что, в случае невозможности действовать живым голосом, граф Кавур пустит в ход журналистику. Для этого и существует у него под руками «Opinione», «Diritto» и пр.

Но что делал граф Кавур с своим журналом в горячее время, которое переживала вся Италия пред 1848 годом? Проникся ли общим настроением умов, волновался ли патриотическими замыслами, содействовал ли поднимавшемуся революционному движению? Помилуйте, как это можно! Граф Кавур всегда был слишком солиден для этого: он всегда предан был просвещенному либерализму, но всякое шумное движение повергало его в ужас. Он не мог выносить других форм свободы, кроме свободы парламентских прений. Поэтому и в 1847 году «Risorgimento» с замечательным упорством держался в стороне от настоящего народного движения, не хотел угождать вкусу грубой черни и постоянно держался на высоте своей идеи, толкуя о конституционных постановлениях и о их преимуществах, в числе которых главным, конечно, стояло наслаждение парламентским красноречием…