Дети с улицы Мапу - [45]

Старуха поставила на стол вторую глиняную миску с простоквашей, положила несколько деревянных ложек, нож с деревянной ручкой и полбуханки черного хлеба.

— Садись, парень, к столу, — позвал хозяин Шмулика, — бери ложку и хлебай из миски. Мы не городские, привыкли есть сообща, из одной миски, как ели наши отцы и деды.

— Брось, Афанас, сейчас и в деревнях едят из фаянсовых тарелок и блестящими ложками, — оборвала его жена.

— Едят, да… из тарелок… Не к добру эти фаянсовые тарелки да блестящие ложки. Не к добру, — задумчиво повторил старик. — Кто жиреет и пожирает; а кто кипучие слезы глотает… Хлебай, парень, не стесняйся, ешь, что Бог послал.

— Послал тебе Бог, как же, — проворчала старуха. Сердитый голос ее странно не соответствовал насмешливому выражению лица.

— Не греши, жена, война ведь.

— Да, война! Одному горе, а другому мошна полна, — не унималась старуха.

— Права моя баба, ей Богу, права, — усмехнулся Афанас, громко хлебая простоквашу — Жили себе люди спокойно на своей земле, пахали, жали… и вдруг набросились на них, как дикие волки… Грабят, убивают, из домов изгоняют. Война им нужна, провались они пропадом!

— Немцы во всем виноваты, они на нас напали, — попытался было Шмулик вставить свое слово.

— Немцы… Только красные еще до них успели. Зачем сюда пришли? Кто их звал? — сердито закричала старуха.

— Сердита моя баба на русских, — объяснил Афанас, чуть улыбаясь. — Сын у нас был, в армию его забрали. Ушел, и с тех пор ни слуху, ни духу. Кто знает, жив ли еще?

— Один он был у меня, Ванька-то, и того забрали, — всхлипнула старуха.

— А ведь и поляки забирали в армию, дурная баба, — попытался урезонить ее старик. — Да и не только в армию. Каждый клочок хорошей земли осадники[2] себе забирали, а нам что оставили? Одни пески и болота.

— А русские хлеб не забирали? — стояла на своем старуха, как будто не слыша последних слов мужа.

— Эх, что там говорить! Любая власть берет. Берут у всех, а пользуются немногие. Но эти просто псы бешеные.

— Тише ты. Женщина подозрительно глянула на Шмулика.

— Чего тут молчать? Всякая власть забирает. Так уж мир построен, что поделаешь… Мужик должен подчиняться и делать свое дело. Нечего нам мешаться в политику. Только этим антихристам одних мужчин мало, им еще баб подавай.

Тут старуха расплакалась и запричитала, раскачиваясь взад и вперед:

— Надька моя, доченька. Куда затащили тебя, голубку мою? Куда закатились твои молодые косточки?

— Пришли эти, гори они огнем, и угнали дочку в Германию, — объяснил старик. — На работу будто забрали… Ах — махнул рукой, — чего говорить. Этих ничем не насытишь. Налеиают вдруг, шарят по всем углам, только и вынюхивают, что бы еще забрать. Не раз уж приходилось прятаться от них с последними овцами и скотиной в лесу. Так к старухе моей цепляются: дай им яиц, масло… Жрут да лакают, пропади они!

Старик со злостью плюнул в сторону дверей.

— Что проку говорить-то? Только переливать из пустого в порожнее. Не могу я тебя оставить в хате, хлопец. Еще приплетется кто ночью. Не бойся, добавил он, видя, что Шмулик с опаской косится на пса, который тихо сидел под столом, положив голову хозяину на колени. — Только уходи до зари, чтобы чужой кто не заметил.

Шмулик поблагодарил хозяев и вышел. В конюшне он забрался на сеновал и тут же погрузился в глубокий сон.

— Эй, вставай, хватит дрыхнуть! — потряс кто-то Шмулика за плечо. Вставай, вот-вот рассветет, уходить тебе пора.

Сон мигом слетел со Шмулика. Он соскочил с сена на землю. Перед ним стоял хозяин, держа в руках бутылку молока и полбуханки хлеба.

— Бери да уходи, — протянул он мальчику еду.

Шмулик взял подарок, поблагодарил и той же дорогой, которой пришел, вернулся в лес.

Прошло два дня. От хлеба, который старик дал Шмулику, ничего не осталось. Голод грыз пустой желудок. И как назло, день и ночь шел проливной дождь. Шмулик пробовал спрятаться под деревом, но дождь проникал сквозь ветки, и мальчик промок до мозга костей. Правда, жажды он не испытывал, но зато мучил голод. Мальчик попробовал жевать листья щавеля, нашел под деревьями немного сморщенных ягод. Но все это только усилило муки голода. Дрожа от холода, измученный, стоял он под елью и чувствовал, что его покидают последние силы. «Что со мной будет? Надо во что бы то ни стало добыть еды». И он отправился в деревню.

Сумерки. Крестьяне заняты последними приготовлениями к ночи, хозяйки готовят ужин.

Топая по грязи и лужам, Шмулик перебрался через луг, превратившийся в настоящее болото, и добрался до деревни. Он не осмелился идти опять к Афанасу просить хлеба и решил зайти во второй двор.

Но уже подходя к плетню, он услышал крики, женский плач и грубый мужской смех. Шмулик отпрянул и спрятался за амбаром. Оттуда он увидел, как из хлева со смехом вышли два немецких солдата, таща за уши свинью. Та визжала на весь двор. За ними, ломая руки и громко плача, бежала женщина. А мужчина, одетый наполовину по-городскому, наполовину по-деревенски, пытался угомонить ее.

Шмулик так испугался при виде немцев, что позабыл про свой голод, и, еле переводя дух, ползком добрался до поля и спрятался там среди высоких колосьев. Немцы оттащили свинью в сторону, закололи ее и бросили на телегу, запряженную парой лошадей. Сопровождавший их мужчина вскочил за ними на подводу, взмахнул кнутом, и телега, разбрызгивая воду и грязь, скрылась вдали.