Дети разлуки - [69]

Тем временем гости уже рассаживались по банкеткам восемнадцатого века. Микаэль глубоко вздохнул, на несколько мгновений задержал выдох, надеясь хоть так – он где-то вычитал об этом способе – облегчить головную боль, которая мучила его.

Маэстро, отец Согомон, с дирижерской палочкой в руках дал знак хору. И после первых тактов национального ливанского гимна все встали, слушая чистые юношеские голоса. «Все мы встанем за Родину, за знамя и славу», – пели они.

Президент Шамун, прямой и чопорный, слушал с влажными от волнения глазами.

– Самый лучший подарок, какой я когда-либо получал, – заявил он в конце выступления, поблагодарив всех.

Как только все снова уселись, Микаэль объявил исполнение опуса Рахманинова.

– Будьте снисходительны, – шепнул директор на ухо Шамуну, – но я должен был сделать вам этот подарок.

Президент и его жена благосклонно улыбнулись и приготовились слушать прелюдию в исполнении этого мальчика с изящным профилем. Микаэль начал с впечатляющим порывом. Ноты взорвались в зале, подчинив себе слушателей.

Госпожа Шамун, очарованная, благодарно кивала директору, когда на пороге зала появился господин Беппе. Волк встревожился. Привратник никогда не позволил бы себе помешать действию, если бы причина не была слишком серьезная. Он энергично жестикулировал, пытаясь что-то объяснить, но его прервали несколько карабинеров, которые, не дожидаясь, вошли следом в зал. Микаэль споткнулся на той самой ноте, за которую его пожурил директор. Рядом с карабинерами он увидел женщину. Это была мать Франчески.

– С вашего позволения… – шагнул вперед фельдфебель.

Все повернулись и посмотрели на непрошеных гостей.

Директор встал в замешательстве.

– Что случилось? Чем я могу помочь? – спросил он тоном, который выдавал его раздражение.

Фельдфебель собирался было объясниться, но в этот момент женщина отделилась от группы и побежала к сцене, обойдя даже стену из вооруженной охраны президента. Она была растрепанная, с красными и опухшими глазами, словно долго плакала.

– Синьора… – пробормотал Микаэль, поднимаясь с табурета больше от удивления, чем для приличия.

Женщина вгляделась в его лицо, словно хотела убедиться, что перед ней тот самый человек, которого она искала.

– Где моя дочь? Я прождала ее всю ночь, но она не вернулась. Где она?! – закричала женщина, покраснев от ярости и отчаяния.

У Микаэля перехватило дыхание.

– Говори, проходимец!

– Синьора, вы можете объяснить мне, что происходит? – вмешался директор.

Женщина спустилась со сцены и приблизилась к нему.

– Конечно, вы здесь празднуете, а моя Франка, моя единственная дочь, пропала, ее обманул… – она повернулась к Микаэлю и указала на него пальцем, – ваш ученик!

По залу прокатился недоверчивый и возмущенный ропот. Президент и его жена обменялись быстрыми и удивленными взглядами.

Мать Франчески вдруг обмякла.

– Я хочу увидеть мою дочь, – заплакала она, всхлипывая.

Директор, пожалев ее, обнял за плечи отеческим жестом.

– Уберите от меня руки! – истерически вскрикнула она. – Вы, армяне, должны стыдиться!

Вечером восьмого мая «Иван» перешел на малый ход, и к нему присоединился буксир, чтобы сопровождать в порт.

Судно бросило якорь в бухте Нагаева, в нескольких милях от Магадана. Областной центр Колымы в 1953 году был небольшим городком, где заключенные регистрировались и распределялись, в зависимости от назначения, по различным подземным шахтам.

Габриэль сошел с корабля крайне изнуренный. За время почти месячного плавания он истратил последние силы и удивлялся, что еще выжил, перенеся отчаяние и боль после смерти Нины. В то ужасное утро, на рассвете, его разбудили крики, женские голоса и всеобщая суматоха. Он поднялся и подошел к решетке, у которой уже собрались другие заключенные. Сначала он лишь заметил светлые волосы, потом, заставив расступиться остальных, бормотавших что-то в явном замешательстве, он увидел всю сцену.

Его Нина полулежала на полу, совсем нагая, прислонившись спиной к дверце, голова безвольно свесилась на грудь, которую чуть прикрывали светлые волосы. Руки были сложены на животе, а ноги широко расставлены. Красный след тянулся от ее бедер до самого коридора, где неожиданно и подозрительно прерывался. Ее одежда, вся в крови, валялась рядом. Татьяна Петровна обнимала тело своей любимой дочери, сотрясаясь от рыданий. Вся сцена походила на Пьета[52], но только какого-то извращенного художника.

Габриэль почувствовал, как сердце его остановилось, или, может быть, он просто захотел умереть.

Лев стоял в нескольких шагах от трупа, позвякивая ключами и качая головой.

– Это так просто не пройдет, – рычал он.

Но когда несколько часов спустя пришли за телом, никто из официальных лиц не заинтересовался насильственной смертью заключенной. В то время как никогда жизнь человеческая была лишена своей ценности.

Татьяна Петровна и Габриэль поднялись на палубу в сопровождении двух охранников. Женщина вцепилась в него, чтобы не упасть, шатаясь в ритм волнам. В тот пасмурный день тело Нины было выброшено в море, как мешок с мусором, без каких-либо проводов. Эта сцена будет преследовать Габриэля всю жизнь, как незаживающая рана в его душе.