Дети разлуки - [3]

Торос-ага, отец Серопа, попросил сына подать заявку на розыск любимой племянницы Мириам, дочери умершей сестры. Она училась в американском колледже в Стамбуле, но известий от нее не было с самого начала военных действий. Потом их разместили на заброшенной полуразрушенной фабрике, в говуш – лагере армянских беженцев. Развалюха, как вскорости ее прозвали, – убогое место, но единственное имевшееся в их распоряжении в той чрезвычайной ситуации. Греция и сама была бедной страной, а война с турками, закончившаяся катастрофой, поставила ее на колени. Непрекращающийся поток греков, бегущих из Смирны, из Восточной Фракии, Понта[4], из всех тех земель, которые приходилось покидать после войны, обрушился на страну. Армяне были приняты лишь благодаря искреннему чувству гостеприимства и несомненным узам, существовавшим между двумя народами. Армениде, как их тогда называли, засучили рукава и сразу же взялись за дело. Каждый взял себе участок внутри здания и во дворе и с помощью металлических листов, досок и кирпичей, сделанных из глинистого раствора, худо-бедно соорудил собственный уголок. Целью каждого нового дня было только одно – выжить. Чтобы как-то выкручиваться, нужно было выучить новый язык, найти работу, ухаживать за больными и, что еще хуже, за теми, кого поразила неизлечимая болезнь – ностальгия. Иногда случалось, что кто-то просыпался глубокой ночью и кричал по-турецки: «Бен мемлекет гидиорум! Я возвращаюсь на родину!», – и было странно слышать, как бедняга называл «родиной» страну, которая подвергла его гонениям и пыткам.

С течением времени беженцы привыкли к новым условиям: дети выросли, молодежь переженилась, родились новые дети на новой родине. Красный Крест совершал чудеса, воссоединяя множество семей и находя многих пропавших без вести. Так и Торос-ага был несказанно счастлив, когда узнал, что племянница Мириам жива и здорова, живет за океаном, в Лос-Анджелесе. Мириам забрасывала их письмами, приглашая всякий раз переехать в Соединенные Штаты. Она вышла замуж за весьма влиятельного американского дипломата, так что добыть им визы и необходимые документы для экспатриации не составило бы труда.

«Позвольте мне хотя бы частично отплатить за Вашу щедрость, дорогой дядя. Если бы не Вы, я не смогла бы даже пройти рядом с престижным колледжем в Стамбуле», – просила она в письме, намекая на материальную поддержку, которую несколько лет получала от Торос-ага. Но он, уже глубокий старик, продолжал отказываться. «Да ниспошлет тебе Бог, дорогая племянница, благословение и счастье, – отвечал он, – но, если Господь захотел разделить нас, мы должны смириться с Его волей».

Старики больше всех страдали от вынужденной эмиграции и необходимости жить в диаспоре, многие не пережили внезапной потери того, что создавалось ими в течение всей жизни. Торос-ага был одним из них.

Спустя лишь год после прибытия в Патры, в ночь перед смертью, он призвал Серопа к себе и, взяв за руку, прошептал: «Сын мой, я прожил столько, сколько отвел мне великодушный Господь. Я ни о чем не жалею, кроме одного: мне жаль, что пришлось растить тебя одному, без матери». Услышав это слово, Сероп нахмурился. Лишь однажды они говорили на эту болезненную тему, когда Сероп еще ребенком, вернувшись домой из школы в слезах, спросил его: «Все говорят, что мама была шлюхой, почему ты скрывал от меня?»

Торос-ага отвесил ему оплеуху. «Не смей так называть свою мать!» – сурово произнес он, а потом закрылся в своей комнате, даже не выйдя к ужину. Но той ночью, перед смертью, Торос-ага почувствовал необходимость раскрыть семейную тайну, которая тяготила его.

– Твоя мать, – начал он, – была первой красавицей Адапазары…

– Отец, прошу тебя, – остановил его Сероп.

Но он замахал костлявой рукой, прося не перебивать.

– Она была не только самая красивая, но и самая желанная. Может быть, только у ангелов небесных бывает такой же свет в глазах, такая же легкая походка, такое же идеальное тело. И Господь подарил ее мне. Я работал денно и нощно в лавке, чтобы заработать как можно больше денег. Я должен был позаботиться об оплате колледжа Мириам, платить за аренду лавки, содержать красивый дом, в котором мы жили. Но я стал слишком алчным, ненасытным. Как я был глуп! Глуп и слеп. Так я потерял ее, – продолжал он. – Она была очень молода, намного моложе меня, а ты только что родился. Я возвращался поздно, а она ждала меня, прихорашивалась, ублажала меня своей стряпней, ласкала, а я, дурак, не обращал на это внимания. Она умоляла меня, хотела, чтобы я любил ее, чтобы мы проводили немного времени вместе, а я пожертвовал ее любовь на алтарь бога денег…

– Но ты возвращался домой таким уставшим, отец! – пытался оправдать его Сероп, краснея от смущения.

– Неправда, это была только моя вина! – воскликнул старик, качая головой. – Однажды вечером, придя домой, я не застал ее. Она оставила все, не взяла ничего с собой, и исчезла. Никогда больше я не видел ее.

Он замолчал, остановив на сыне взгляд мудрого человека.

– Ты уже достаточно взрослый, – продолжил он, – скоро можешь жениться. И даже если меня не будет рядом, помни: люби свою жену, заботься о ней, относись к ней как к самому нежному и драгоценному цветку в мире.