На следующее утро я обнаружил Зою лежащей на боку, с закрытыми глазами. Заслышав мои шаги, она слабо шевельнула ушами и попыталась встать на ноги, но тут же упала обратно на солому. Дышала она с трудом, и шерсть ее была вся измазана в навозе. Я опустился ни колени рядом с ней и погладил по лбу. Зоя на какой-то миг приподняла веки, и мне показалось, что глаза ее полны беспредельного удивления.
До сих пор он все надеялся на какое-то неведомое чудо: вот приду я к ней в одно прекрасное утро, а она — как и прежде, веселая, капризная, — опять соберется в шутку поддеть меня рогами. А потом стает снег, и я поведу ее на лужок: представляю, как она будет скакать по нему, бородка по ветру, и щипать свежую траву. Все это я нашептывал Зое на ухо, когда приходил проведывать ее в темном закутке. Но теперь, увидев ее такой обессиленной и отрешенной от жизни, я вдруг понял: не видать ей больше ни весны, ни гор, ни ручья, наверняка она не переживет эту ночь. Помню чувства, охватившие меня в тот миг: жалость, нежность, смятение; мрачные предчувствия, уже несколько дней не дававшие мне покоя, все разом нахлынули на меня.
Я позвал отца, чьи шаги услышал на сеновале:
— Иди скорей сюда! Зое очень плохо. Она почти не двигается.
— Да что ты! Сейчас спущусь.
Он присел рядом со мной на корточки, и по одному только выражению его лица я понял, что надежды нет. Положив руку на бок козы, он молча смотрел на нее.
Я спросил:
— Можно что-нибудь сделать?
— Вряд ли, — ответил он, — Дай ей попить.
Я подвинул к Зое поилку, но она даже не взглянула на нее. Отец окунул пальцы в воду и прикоснулся к ее губам; коза только слабо вздрогнула.
— Тебе лучше уйти отсюда, — сказал Па, — Я сам ею займусь. Иди в дом и, главное, ничего не говори Ноэми.
Я прикрыл дверь хлева, но еще немного постоял в коридоре с лампой в руке. Из-под двери на плиточный пол легла полоска света, из хлева доносилось лишь невнятное бормотание. Я сжимал зубы, до того мне хотелось плакать, и вдруг меня обожгла уверенность, что все мы скоро погибнем.
Зоя умерла в тот же день, незадолго до полудня.
Странно, меня все время преследуют воспоминания о смерти животных: первого нашего кота, еще в Париже, потом старой собаки, подобранной сразу по нашем прибытии сюда, в горы, а теперь вот Зои. Главным образом Зои.
Даже и сейчас, особенно ближе к вечеру, когда меркнет дневной свет и сумерки сползают на город с крыш, мне чудятся застывшие зрачки этих агонизирующих существ, а рука ощущает холод, постепенно сковывающий их тела. А ведь в те времена в смертях не было недостатка, но все они казались мне далекими, почти абстрактными, как те кровавые образы, которые доносило до нас телевидение, правда, доносило так, что мы в конце концов переставали понимать, реальность это или фикция. А вот агония наших зверей проходила у меня на глазах; так она и запечатлелась в моем сознании, во всем моем существе — навсегда. Уверяю вас, это существенная разница. Думаю, именно это заставило меня ясно понять, что есть смерть.
Когда в тот день Па вошел в столовую и сказал сдавленным голосом: «Кончено!» — мы с Ноэми разразились рыданиями. Мать тотчас крепко обняла нас и попыталась утешить, говоря то, что обычно говорится в таких случаях: Зоя была уже совсем старенькая, и она почти не мучилась, а мы потом заведем другую козу, обязательно заведем, я вам обещаю.
Ноэми кричала в ответ: «Не хочу другую, не надо мне другой, хочу Зою!» Грустное это было, наверное, зрелище, когда мы все трое вот так горевали в тусклом свете камина, на этот раз даже Па при виде наших слез совсем сник.
Наконец мы немного успокоились и соли ужинать. Кусок не шел нам в горло, глаза покраснели от плача. Ноэми опустила голову и временами судорожно всхлипывала. Потом к ней на колени вспрыгнул Гектор, и его присутствие, казалось, слегка утешило ее.
— А где мы ее похороним, Зою? — спросила она.
— Прямо ума не приложу, — ответил отец, — В доме такого места нет.
— А что же тогда делать?
— Если закопать козу в снег возле помоста, оголодавшие волки, конечно, учуют ее, вытащат и сожрут.
Такое решение показалось нам кощунственным, и Па тотчас отказался от него.
Поразмыслив, он сказал, что мы могли бы выкопать в проходе, ведущем к поленнице, что-то вроде колодца и устроить там могилу для Зои. Под шестиметровым слоем снега она будет в безопасности, тем более что можно принять все необходимые меры для того, чтобы никакой хищник не добрался до нее, даже если ему удастся залезть так глубоко. И опять чердак сослужил нам добрую службу: мы разыскали там веревку, кусок брезента и длинный, крепкий, похожий на гроб, ящик. Завернув мертвую Зою и брезент и крепко стянув сверток веревкой, отец уложил его в ящик. Ноэми со слезами на глазах подошла и сунула в гроб какую-то таинственную бумажку, свернутую в трубочку и перетянутую резинкой. И наконец Па заколотил крышку.
Чуть ли не полдня он выкапывал колодец двухметровой глубины, снег из которого, набитый в тазы, должен был снабдить нас водой на целую неделю. Закончив, он спустил в него ящик. Мы все присутствовали кто при начале, кто при завершении церемонии, удачное осуществление которой хоть как-то облегчило нашу печаль.
