Дети Лавкрафта - [34]

Трясу головой: нет, я прошу.

В моей взрослой правой руке алюминиевый совок для сухого кошачьего корма, а в душе у меня яростное знание. Мужчина там, в смотровой, напевает громадному умирающему псу, он… он не должен был бы приходить в спортзал в тот день. Он не должен был бы рушить все. Он не должен был бы уводить ее.

Я покажу ему, где это соединение на трубе.

Оно покоится у него в груди.

Безусловно, ему нужен кто-то вроде меня, кто вытащит его.

Когда это сделано и пение прекращается, пол набухает красным, я заглядываю в смотровую-2, смотрю на пятнистый, обритый, пегий крестец пса до того большого, что все газеты и журналы должны были явиться, чтоб увидеть его.

Он мертв. Поэтому Док Бранд и напевал.

Есть сердца до того большие, что просто рвутся.

Мое тяжко колотится о белую полоску моей грудины. Я знаю, что она белая, потому что у Дока Бранда была белая. Но она может расколоться. Она обязательно расколется, если правильно силу приложить.

Я весь в запекшейся крови, от лба до самого низа, а потому я раздеваюсь, несу свою одежду к мусоросжигателю, которым мама когда-то разрешала мне пользоваться – под наблюдением.

Я совершенно один, наблюдать некому, жгу свою одежду, снимаю с вешалки один из белых халатов Дока Бранда.

Ему он больше не понадобится.

Довольно скоро это здание будет разделено на три разные части: солярий, недолго просуществовавший антикварный салон и студию звукозаписи – собачьи клетки станут нишей, куда технари установят стерео. Или клетки, они были нишей.

Когда я пришлепал босиком обратно в смотровую-2, диагностический стол блестел и был пуст.

Впрочем, я слышал, как уходил по некрашеному бетону Роджер, когти его клацали, а размаха ходившего туда-сюда хвоста хватало, чтоб пес задевал им то одну стену, то другую.

Я улыбаюсь.

Вспяты, они реальны.

В конце того коридора, по какому ступал Роджер, находится вчера, бесконечный отстойник множества вчера.

Поскольку я на него не похож, то иду в другую сторону по тому же коридору – в будущее.

Я иду домой.

Проходя мимо кошачьей палаты, сую алюминиевый совок по самую рукоятку в сухие подушечки корма.

Три дня спустя там же с мамой, когда мне уже десять, я вытащу этот совок, и корм налипнет на него, как короста.

Краем пальца я собью ее, затолкаю всю ее обратно в ящик, потом вымою совок под хозяйственным краном, пока он не засияет всеми своими бороздками.

Я помню это. До сих пор никогда даже в мыслях не было вызывать это в памяти.

А потом, точно так же, как и когда проскочил я через черту деревьев, я снова закрываю глаза, даю перегородке перед собой покрыться слизью, чтобы родиться через нее самому обратно.

То, что мне видится, похоже на испещренную жилками плотность под глазом. Позади маски.

«Аманда», – говорю я, помня, что она еще даже не родилась, что Вечная Форелия это – на мгновение, вот на это сейчас – всего лишь хижина кого-то другого.

Но мы уже близко, сарацины!

Мы скоро будем там.

Я прорываюсь.

Что хочется увидеть, вновь ступив на мусор гниющих листьев, всегда влажных от близости к речке, что мне хочется увидеть, так это Аманду, какой была она лет десять-двенадцать назад, Аманду пяти лет, сидящую на корточках, раздвигающую высокую траву, чтобы показать, какой невозможно большой гриб она нашла, поначалу-то она подумала, что это птичье яйцо, только оказалось до того намного лучше, до того намного прекрасней.

Чем бы довольствовался, так это моей второкурсницей-маркетологом Амандой, разглядывающей у себя под ногами шкуру грибов, что выросли здесь, в тени, помечая какой-то проход.

Что я получаю, так это послание, которое знаю теперь, как читать: Вспяты, им и впрямь нужен один из нас. Не я, как я думал, как хотел, а тот, которого я им вручил… Этому.

Вместо того чтобы прорваться, как сделал я, в прошлое, Аманда растекается по перегородке вроде желе. Это и был тот писк удивления, что я слышал.

Ведь как бы долго я ни пропадал: тридцать лет с хвостиком? две секунды? – эта большущая красная буква все висела в воздухе напротив перегородки и (под действием сил, понимать которые мне не полагается) даже не сползла еще поближе к земле.

В форме ее есть сбалансированность, что глубже симметрии.

И в частях, что покороче, – кости.

Мне незачем было лететь как угорелому в хижину, чтобы узнать, что цифры на моих часах, дрожа, сбиваются на место – 2:10.

Сумма возрастает до тринадцати, что, возможно, не покажется элегантным на поверхности, зато, когда примете во внимание, что два плюс десять – это двенадцать, лишь на вздох единый от обращения в тринадцать, вроде как порочное число все время сидело в нем, – это уже не совсем маска, срывающаяся со вселенной.

Зато это кое-что.

Я приму это.

К глубоким сумеркам красная буква, висящая в воздухе, сползла к земле. Без стены, к какой было б можно присохнуть, так обычно, верно, и случается.

Это не магическая руна или секретный ключ. Просто… это похоже на то, когда бросаешь камень в пруд. Если сразу же после этого мгновения вода застывает, сразу после всплеска, то появится тот или иной узор, разве нет? Просто потому, что обратно вода падает вся целиком и, наверное, еще по сотне происходящих физических мелочей, математика докапывается все меньше и меньше, направляя каждую каплю.