Дети Есенина. А разве они были? - [12]

А вот с теперешними рублями и впрямь беда, удивительная у них все-таки способность ускользать сквозь пальцы. Зинаиде даже пришлось идти устраиваться машинисткой в Наркомпрод, где теперь пропадала с утра до ночи.

Однажды, вернувшись со службы, она застала в комнате, где Есенин обычно работал за обеденным столом, полный кавардак. На полу валялись раскрытые чемоданы, смятые вещи, скомканные листы исписанной бумаги. Сергей сидел на корточках перед горящей печью, но едва Зинаида вошла, сразу грозно обернулся, поднялся ей навстречу. Она застыла: совсем чужое, злое лицо, каким она его еще не видела. Ноги подкосились сами собой, и Зинаида рухнула на пол. Не в обморок, нет. Просто упала и разрыдалась. Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, закричал, сделавшись красным от гнева:

– Что, подарки от любовников принимаешь?! Ты – б…! – бросил ей в лицо грязное, площадное оскорбление.

– Сам ты – б…! – в пылу она вернула это же ругательство ему.

Есенин ошеломленно замер и, опомнившись, почти простонал: «Зиночка, ведь ты моя тургеневская девушка! Что же я с тобой наделал?!»

Помирились они в тот же вечер. Но уже перешли какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллическую близость было невозможно. Напрасно Зинаида старалась удержать тонкую ниточку, соединявшую их судьбы. Одной из своих сиюминутных подружек, гэпэушной библиотекарше Катюше Эйгес, Сергей жаловался: «Жизнь сделалась невозможная. Зинаида очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить…»

Переезд из Петрограда в Москву и даже рождение дочери Танечки изменений к лучшему в семейную жизнь не принесли. Молодая мама даже вздыхала на первых порах:

– А я так хотела мальчика.

– Без девочек и мальчиков не бывает, – утешали ее акушеры.

Есенину быть примерным мужем мешали друзья и недруги, стихи и слава, вино и вздорный характер. Семейная жизнь ему быстро наскучила, быт надоел, он запил, стал пропадать из дому. Зинаида плакала и терпела. Для нее семья – муж, дети – были главным в жизни, для него – обременительным ярмом, стесняющим свободу мыслей и движений.

Маленький ребенок, вечно хнычущий, капризный, мешающий спать, – непростое испытание для брака; и кормящая мать перестает быть желанной, описанные пеленки, развешанные по всей комнате, так и норовят ткнуться прямо в лицо. А там, за стенами, на улице разворачивалось мощное действо – революция околдовывала, завораживала, пленяла, радовала неведомо чем, дарила надежды, казалось, открывала невиданные ранее возможности, но то, что встречало поэта дома, выглядело обыденным, сонным и оттого особенно невыносимым.

В нем болезненно смешались комплекс недавно попавшего в город крестьянина с презрением ко всем этим высоколобым… Жгло желание непременно их всех обставить. Но до поры до времени приходилось прятаться под маской деревенского простачка. Вот что обидно. Но все равно, он свое возьмет!

Популярный в ту пору поэт Рюрик Ивнев, с обычной своей томной манерностью, поигрывая лорнетом, любил рассказывать, как в 17-м он впервые встретился с крестьянскими поэтами – Есениным, Клюевым, Орешиным и Клычковым, уверенно горланящими: «Наше времечко пришло!» Дело было не только в том, что революцию свершили одетые в шинели мужики и деревня наивно почувствовала себя победительницей. В той рафинированной и утонченной культуре Серебряного века, что стремительно уходила на дно, Есенину было уготовано весьма скромное место – талантливого самородка, пишущего, по словам Александра Блока, «стихи свежие, чистые, голосистые, многословные». Но вот теперь вломились варвары, и они Есенину были сродни: он отринул петербургскую культуру, одновременно отряхиваясь от своего прошлого.

Кому-то революция казалась рождением нового мира, кого-то пугало ее безобразие и дикарство. Есенин прикоснулся к новому. Главное было впереди. Жена и ребенок стали не нужны. Начался семейный ад: он обнаруживает, что видеть не может усталую женщину, сперва сдерживает себя, а потом перестает. Она тоже чувствует, что все кончено, но пытается его удержать – ему не нужен был и первый ребенок, а ей уже хочется второго.

Окончательно измучившись, Зинаида однажды не выдержала, взяла на руки годовалую Таню и отправилась к Сергею в дом в Богословском переулке, где Сергей снимал комнату на пару со своим новым приятелем, поэтом Анатолием Мариенгофом[9].

– Ведь любишь ты меня, Сергунь, я знаю. И другого даже знать не хочу…

«Лощеный денди» Мариенгоф, самодовольно наблюдая за семейными сценами, ерничал, замечая, что она «и на хитрость пускалась, и на лесть, и на подкуп, и на строгость – все попусту». Обрадовался, когда Есенин вызвал его в коридор и зашептал на ухо:

– Не могу я с Зинаидой жить… Скажи ей, Толя, скажи, что у меня есть другая женщина. Уж так прошу, как просить больше нельзя…

– Что ты, Сережа… Как можно?

– Друг ты мне или не друг?.. Петля мне ее любовь. Толюк, милый, я похожу, пройдусь по бульварам к Москва-реке… А ты скажи (она непременно спросит), что я у женщины. Мол, путаюсь и влюблен накрепко…

Зинаида ушла. Через некоторое время поняла, что вновь беременна. Может, и к лучшему, дети привяжут? Сначала уехала в Орел, к родителям. Потом, когда фронт Гражданской войны подкатил уже вплотную, вернулась в Москву. Остававшийся до родов месяц с небольшим жила у знакомых. На новорожденного сына отец смотреть не поехал. Но договорился с Андреем Белым, чтобы тот стал крестным отцом Константина Есенина. Но потом как-то все вновь завертелось, некогда было, он колесил по стране – с запада на восток и с юга на север. В июле 1920-го на платформе ростовского вокзала Мариенгоф, возвращавшийся вместе с Есениным из Ташкента, случайно столкнулся с Зинаидой Николаевной Райх. Она направлялась в Кисловодск. Узнав Анатолия, попросила: