Дети эмиграции. Воспоминания - [12]

Если велик результат излечивающего воздействия школы на детей, то и сознание ими ее роли для них исключительно. Роль эта многообразна и несравнима с прежней.

«Я учусь в русском реальном училище уже четвертый год, его хотели закрыть, но на счастье оно спаслось».

«Я не знаю, что бы мы делали, если бы мы не были в гимназии, — пришлось бы умирать с голоду».

«Училище это все, что осталось у нас вдали от родины. И когда входишь в него, то чувствуешь все то родное, русское, которое вносит оно в наши души».

«Тем более мы оценили свою школу: это… для нас как бы островок родины и, если Россия уходит в даль, — наша школа не дает совсем оторваться от прошлого».

Из материала мной изучавшегося возникает ряд значительных и глубоких специально педагогических проблем. Вопрос о переросших учениках, об отсутствии какой-либо грани между учениками V, VI, VII и VIII классов, т. к. зачастую даже в V классе попадаются ученики старше, чем в VIII, наглядно выявляющем расхождение неизбежно интеллектуальных школьных критериев с критериями жизни, и многие и многие другие.

В общей массе детей — распространяя на себя все то, что было сказано о старших и младших, — особняком стоят дети-казаки и кадеты. Особняком в нескольких отношениях, кое в чем имея и общие черты, кое в чем и разнясь. И те и другие — это квалифицированные жертвы революции. В этом их общее. На их долю пришлось больше, чем на долю других детей.

Если дети индивидуально пострадавших родителей ощущали, что хотя и безвинно, но их родители и они все же страдают как таковые — лично, то дети-казаки не ощущали и этого момента, они страдали как представители группы и даже территории. Дети офицеров регулярно отмечают: «мой папа был офицер и его хотели убить» и даже больше: «и потому его хотели убить». Казаки отмечают то же, но уже вне зависимости от чина. Они живут в местностях, подвергающихся разгрому не поквартирно, а постанично.

«В 1919 году я прибыл к себе в станицу и, конечно, увидел ее не такой, какой покидал. От своего дома я увидел лишь только груды кирпича».

Свидетельства кадетов иные. Они не только связаны с преследуемой территорией — здания их корпусов обстреливались красными и зелеными (в Москве, Полтаве), — но они отчетливо ощущают, что они уже не дети «преступников», а сами «преступники». Бесконечны их свидетельства, и бесконечно эти свидетельства трагичны. Корпуса, и в том часто была причина особой тягостности судьбы их воспитанников, также как институты, находились, как известно, далеко не во всех даже губернских городах; родители зачастую издалека привозил и в них детей… 1917 год, отречение Государя, недоуменное непонимание происшедшего, октябрьский переворот, обстрел корпуса из орудий и взятие ею штурмом; нежелание детей снять погоны, убийства многих из них — и старших и младших. Или поездка к родителям среди моря серых шинелей, «также» возвращающихся «по домам» и редко к ним дружественных, или бегство на Дон к генералу Корнилову, или превращение корпуса в коммунистический приют с жестокими и первобытными способами «перевоспитания». Все это налагает на детские лица особую, лишнюю, им одним присущую, дополнительную скорбную складку. Только в 1919–1920 году, когда они то сами съезжаются, то собираются военным командованием опять в корпуса: в Полтаву, Владикавказ, временно — проездом — в Грузию, Новочеркасск, Одессу и Крым и потом частью в Египет[30], — положение их становится как будто легче, чем детей, семьи которых бегут индивидуально. Но и здесь отступление пешком зимой из Новочеркасска до Кущевки или из Владикавказа по Военно-Грузинской дороге во Мцхет полно тяжелых и вместе с тем трогательных сцен. Неожиданная эвакуация, колебания между остающейся матерью и корпусом, решимость матери на разлуку, прощание с ней многократно повторяются в их рассказах.

«Наша тесная кадетская семья, наш родной корпус» — фразы, встречающиеся в их сочинениях очень часто, — для них не фраза. У них много общего друг с другом, включительно до путешествий. Прочтя сотню их сочинений, уже знаешь, что если сочинение начинается с упоминания о Псковском корпусе, то скоро попадешь в Казань, Омск, Владивосток, Шанхай, Цейлон, Порт-Саид и Югославию, если с Московского, то надо ждать Полтаву, Владикавказ, Мцхет, Батум, Феодосию и все туже Югославию, приютившую всех их. Проторенные дороги на «юг» маленьких перелетных птичек.

Их история, если и не так уже резко отличается от истории других учащихся — детей средней русской семьи с «обычными» для периода 1917–1921 гг. испытаниями, — то, во всяком случае, менее разнообразна, почему ее легче изложить. Есть и специфические черты, легко отделяемые и любопытные.

Проследим ее по собственным рассказам авторов. Своими словами этого передать нельзя[31].

ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ О РЕВОЛЮЦИИ. ФЕВРАЛЬ

«Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина: „Николай II отрекся от престола“, — чуть слышно прочитал он и тут не выдержал старик, слезы одна за другой, слезы солдата покатились из его глаз… „Что теперь будет?“ Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно, было такое впечатление, что в доме покойник. В наших детских головках никак не могла совместиться мысль, что у нас теперь не будет Государя».