Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [11]

— Ну, а если нет ни родственников, ни друзей, ведь племянники-то оказались ненастоящими?

— Но они существуют. Ведь кто-то под видом племянников привез сюда человека, называвшего себя доном Гонсало. Кто эти люди? К тому же старик им писал, он не был одиноким.

— Боюсь, что фотография ничего не даст: если они хотели остаться в тени, то зачем им теперь раскрывать тайну?

Карвальо вытаскивает из кармана карточку, на которой сняты женщина и ребенок, он нашел ее у священника, в коробке, где лежали оставшиеся после дона Гонсало мелочи.

— А если этот ребенок жив и захочет узнать, что стало с его отцом?

— А если нет?

— У меня всегда душа не на месте, если я не довожу расследование до конца. Это навязчивая привычка, результат дурного воспитания, в котором в значительной степени повинны священники: ведь это вы нас приучили думать, что всегда бывает счастливый конец.

— Ты упрощаешь. В Писании сказано, что начало в конце.

— Да, действительно сказано так, но подразумевается счастливый. В смерти — возрождение, вот к чему вы, священники, свели эту фразу. Но, как бы там ни было, я должен довести эту историю до конца, и я намерен поторопить события.

Карвальо оставляет священника и идет к толпящимся поодаль группкам стариков, которые рассматривают его появление как способ познакомиться со столичными сплетнями. Послушайте, а что говорят в Барселоне по поводу Пантохи? А правда, что королю сделали операцию? Поведение Фелипе Гонсалеса просто возмутительно: мало того, что он пользуется яхтой Франко, так теперь еще подавай и внучку. Ну, значит, ему повезло, а ты просто завидуешь. У Карвальо в руках красная тетрадь дона Гонсало, и он ищет скамью, на которой можно было бы присесть и спокойно почитать.

— Деньги считаете?

— Нет, с чего вы взяли?

— Да тетрадь похожа на те, в которых записывают расходы.

— Это воспоминания дона Гонсало.

— А, понятно.

Посланные на разведку старики отходят и присоединяются к наиболее многочисленной группе. Они сообщают новость, и с полдюжины стариков в беретах поворачиваются к Карвальо, который, кажется, с головой ушел в чтение. Но некоторые лица внимательнее остальных, а одно — подчеркнуто безразлично, настолько, что выдает глубоко запрятанный интерес. Так Карвальо сидит почти целый час, занятый не столько записками, которые он знает почти наизусть, сколько наблюдением за стариками.

«Первый раз я убил врага — по крайней мере я думаю, что врага, — на шоссе под Теруэлем. Мы везли на грузовике продовольствие и запутались в переплетении дорог, своих и противника, и были напуганы не меньше тех, кто нас остановил, тем более что на двух пропускных пунктах нами никто не заинтересовался. Но этот патруль нас остановил, и запахло жареным. Солдаты вскинули винтовки и отступили на шаг назад. Что ж, жизнь за жизнь. Я влепил пулю тому, кто стоял рядом с грузовиком, и на лбу у него тут же образовалось отверстие, словно незрячий глаз. И пока шла перестрелка, я не терял из виду этого человека: я видел, как он медленно упал, так медленно, словно хотел лечь поудобнее или экономил те мгновения, что еще были ему отпущены. Мы убили троих, прежде чем противник отступил. Два тела я помог отнести в кювет, но к тому, кого застрелил сам, не мог прикоснуться. Хотел было взять его за ноги, но тут меня начала бить дрожь и я сразу взмок, словно дело было в августе, хотя стоял декабрь, и происходило это все на одном нескончаемом шоссе под Теруэлем».

Быстро темнело. Ночь лениво, с неторопливостью победителя, который знает, что будет долго пользоваться плодами своей победы, обволакивала все густой завесой. Серая тень Карвальо скоро становится почти неразличимой в ночи. Еще целый час из дома доносятся голоса и запахи жизни, пока наконец усталость не побеждает стариков и повсюду воцаряются тишина и покой. В окнах почти нет света; Карвальо прогуливается по дорожке вокруг дома, при лунном свете фигура его кажется отлитой из серебра. Неожиданно он чувствует, что за ним наблюдают, и, резко подняв голову, замечает в одном из окон человека, который сразу же отступает в глубь комнаты. Карвальо узнал его: тот с особым вниманием следил за тем, как детектив читал обрывки воспоминаний республиканского комиссара, называвшего себя Гонсало Сеспедесом.

— Сегодня именины матери-настоятельницы, поэтому завтрак будет особенным.

Монахиня ждет, пока в столовой стихнут разговоры, и объявляет:

— Пончики с шоколадом!

Все возбужденно гудят, хотя не обходится и без недовольных комментариев:

— Подумаешь… Могли бы и взбитые сливки дать.

— Подожди, может, еще расщедрятся.

— Как же, дождешься. У них все деньги уходят на свечи да на то, чтобы себе брюхо набить получше.

К ним подходит монахиня.

— Вы довольны?

— Очень, сестра. Поздравьте от нашего имени мать-настоятельницу, пусть святая Гертруда подарит ей долгую жизнь.

— Гертруда? Почему Гертруда?

— А разве мать-настоятельницу не так зовут?

— Ее зовут Леонор. Леонор, понятно? Сколько раз я должна это говорить? Ну-ка, повторите, как зовут настоятельницу?

— Леонор, — хором отвечают старики.

— Очень хорошо, надеюсь, теперь вы не забудете.

Когда она поворачивается спиной, старики перемигиваются, толкают друг друга локтями, еле сдерживая смех.