Детектив и политика 1990 №6 - [6]

Д-р Геббельс мечтал ставить сие действо в Варшаве ежегодно после войны, навечно сохранив развалины гетто в качестве декораций.

— А евреи в действе участвовать будут? — спросил я Геббельса.

— Всенепременно, — ответил реихслейтер. — Целыми тысячами.

— С вашего позволения, сэр, позвольте спросить: где же мы возьмем евреев после войны?

Геббельс оценил юмор.

— Хороший вопрос, — ухмыльнулся он. — Придется обговорить это с Гессом.

— С кем? — переспросил я. Я ведь не бывал раньше в Варшаве и не успел еще познакомиться с братцем Гессом.

— Гесс управляет небольшим еврейским санаторием в Польше, — объяснил Геббельс. — Не забыть бы попросить его оставить их нам немного.

Должно ли причислять создание сценария этого кошмарического действа к перечню моих военных преступлений? Нет, слава богу! Дальше заглавия — "Последней полной мерой" — дело не пошло.

Готов признать, однако, что написал бы его, будь у меня достаточно времени и нажми на меня начальство покрепче.

А в общем-то, я готов признать чуть ли не все, что угодно.

Что же до действа, то эта история имела одно занятное последствие. Привлекла внимание Геббельса, а затем и самого Гитлера, к Геттисбергской речи Авраама Линкольна.

Геббельс спросил меня об источнике предложенного мной рабочего названия, и я целиком перевел ему текст Геттисбергской речи.

Геббельс прочел его, непрерывно шевеля губами.

— Отменная пропагандистская работа, — заявил он. — И, знаете, вовсе мы не такие уж современные и не так далеко ушли от прошлого, как хотели бы думать.

— У меня на родине эта речь пользуется широкой известностью. Каждый школьник должен знать ее наизусть.

— Скучаете по Америке? — спросил Геббельс.

— Скучаю по горам, рекам, бескрайним равнинам и лесам, — ответил я. — Но не знать мне там счастья, покуда всем вокруг заправляют евреи.

— Ничего, придет время, и до них доберемся, — утешил Геббельс.

— Только ради этого дня и живу. Мы с женой оба живем только ради этого дня.

— Как поживает ваша жена? — поинтересовался Геббельс.

— Спасибо. Цветет.

— Очаровательная женщина, — заметил Геббельс.

— Я передам жене ваши слова. Она будет несказанно счастлива.

— Касательно этой речи Линкольна…

— Слушаю?..

— Там есть фразы, которые могли бы быть весьма эффектно использованы при проведении церемоний похорон немецких солдат с воинскими почестями, — пояснил он. — Я, признаться, отнюдь не удовлетворен уровнем нашей погребальной риторики. Здесь же, как представляется, и нащупана та самая проникновенная тональность, которую я ищу. Мне бы очень хотелось послать этот текст Гитлеру.

— Как прикажете, сэр, — ответил я.

— А Линкольн случайно не еврей?

— Точно сказать затрудняюсь.

— Я попал бы в неловкое положение, окажись он вдруг евреем.

— Да нет, вроде я нигде ничего подобного не слышал.

— Но вот имя — Авраам — звучит, мягко говоря, просто подозрительно.

— Да его родители наверняка и думать не думали, что Авраам — еврейское имя, — возразил я. — Оно им просто нравилось на слух. Они кто были? Простые люди с Фронтира. Да знай они, что Авраам — имя еврейское, не иначе как назвали бы парня как-то более по-американски: Джорджем там, Стэнли, а то и Фредом.

Две недели спустя текст Геттисбергской речи вернулся от Гитлера с приколотой к первой страничке собственноручной запиской фюрера. "Некоторые места этой речи чуть не вызвали у меня слезы, — писал он. — Все северные народы объединяет глубина чувств, испытываемых ими к солдатам. Пожалуй, это самые прочные узы, объединяющие нас".

Странно: мне никогда не снятся ни Геббельс, ни Гитлер, ни Гесс, ни Геринг — ни одно из кошмарных действующих лиц мировой войны, числящейся под вторым номером. Вместо них мне снятся женщины.

Я поинтересовался у Бернарда Менгеля, стража, караулящего меня в часы моего сна здесь, в Иерусалиме, наводит ли его что-либо на догадки о том, что мне снится.

— Вчера, что ли? — уточнил он.

— Ну, вообще.

— Вчера вам снились женщины, — ответил он. — Вы все время повторяли имена двух женщин.

— Какие?

— Одну звали Хельга.

— Жена, — ответил я.

— А вторая — Рези.

— Ее младшая сестра. Подумаешь дело — имена.

— Еще вы сказали: "Прощай".

— "Прощай", — эхом повторил я. Это-то как раз понятно, что во сне — что наяву. Хельга и Рези ушли. Ушли навсегда.

— Еще вы вспоминаете Нью-Йорк, — продолжал Менгель. — Бормочете что-тр, затем говорите: "Нью-Йорк", затем — опять бормочете.

И это понятно, как и большая часть того, что мне снится. Прежде чем попасть в Израиль, я долго жил в Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке, должно быть, как в раю, — предположил Менгель.

— Вы, пожалуй, и чувствовали бы себя там, как в раю. Для меня же это был ад — нет, не ад. Гораздо хуже.

— Что может быть хуже ада? — удивился Менгель.

— Чистилище, — ответил я.

6: Чистилище…

Так вот, о моем нью-йоркском чистилище: я провел в нем пятнадцать лет.

Я исчез из Германии в конце второй мировой войны. И всплыл, никем не узнанный, в Гринич Вилидж. Там я снял унылую конуру на чердаке, где за стеною попискивали и копошились крысы. Там, на чердаке, я и жил, пока месяц назад меня не доставили для суда в Израиль.

Одно было хорошо в моем крысином чердаке: заднее окно выходило в маленький частный скверик, образованный смыкавшимися задними дворами крохотный Эдем, со всех сторон огороженный от улиц строениями.