Детектив и политика 1990 №6 - [133]

— Ты думаешь, будут стрелять?

— В этом городе все возможно!

По дороге на телецентр на секунду тормознули у посольства. Из дверей каптерки навстречу вышел борцовского вида совок с зажатой в уголке рта сигаретой.

— Что там за гвалт, едреня феня! — спросил он на своем языке.

— Народ сжигает партбилеты, — сказал Спецкор. — Пошли штурмовать телевидение.

— Вот сучье племя, — огрызнулся совок. — Дали б мне автомат, я бы их всех пострелял… За товарища Ленина.

— Товарищ Ленин бы к тебе присоединился, — сказал зло Спецкор и захлопнул дверцу машины.

К зданию телецентра, обнесенного невысокой оградой, поверх которой теплились зажженные свечи, уже подходил народ. Уже фыркали у обочины грузовики и грейдеры хмельных могильщиков, а охранявшие телецентр солдаты рассредоточились по своим местам и передернули затворы автоматов.

— Какой вам отдали приказ? — закричал Спецкор рыжему парню, стоящему у полыхающей ограды.

— Никого не пускать, — сказал парень спокойным голосом, — и если что — применять вот это, — показал он одними глазами на свой новенький АКС.

В свете тысяч свечей, словно в дурном кинотриллере, обезумевшие от жажды свободы люди кому-то махали руками, плакали, угрожали, лезли на железную сетку, падали и вновь лезли вверх.

"Неужели это случится? — подумал Спецкор. — Неужели те, кто еще вчера шел на баррикады за свободу этих людей, сегодня сам обагрит руки их кровью? Неужели вновь — в который уж раз — повторится та историческая несправедливость, которая венчала вхождение на престол всех без исключения диктатур. И неужели революция эта была всего лишь умело разыгранным и подготовленным переворотом. Если раздастся хотя бы один выстрел, если прольется кровь, Революции, Весне, Солнцу — всему конец. Конец".

И в это мгновение над самой головой Спецкора, плавя воздух, прошла тяжелая очередь из ДШК. Нет, он не испугался выстрелов. Ему было теперь все равно.

— Не стреляйте! — закричали из телецентра. — Прекратить огонь! Сейчас Председатель выступит с заявлением…

Какие-то люди выставили в окно включенный монитор и до упора врубили громкость. По серому экрану монитора не спеша двигалась маленькая фигурка Председателя в наброшенном на плечи пальто. Он вышел на балкон дворца, щелкнул ногтем по микрофону и, приблизив к лицу бумажку, прочел:

— Декретом Совета Фронта национального спасения отныне коммунистическая партия объявлена вне закона.

Никто не слышал, что говорил Председатель дальше. Его просто невозможно было услышать из-за многотысячного, подхваченного наподобие горного эха на каждой улочке, в каждом доме "ура!". И этот протяжный, смешанный со сле-зами крик счастья повторяли рождающиеся в это мгновение дети, а также отцы и матери детей, торжественно шествующих в рай; дети живущие — с трехцветными повязками на рукавах; старцы, дождавшиеся Весны, мужчины и женщины в предчувствии Осени; люди, пережившие Зиму.

Их голос уходил к небесам — таким безлунным, таким звездным и близким, что можно было тронуть рукой. "Отче наш, иже еси на небесе…"

Москва — Марьино

1990, август

Лев Разгон ЧУЖИЕ

Я пишу про "чужих". По отношению к кому? К лагерю и лагерным начальникам? К тем, кто решил их судьбу, послал к нам? Но ведь точно такое произошло и со мною, и со всеми моими товарищами по заключению! Однако мы были "свои". Даже сейчас, когда прошли десятки лет и я стал немного опытнее и разумнее, я по-прежнему считаю себя и мне подобных "своими". Следовательно, объединяю себя с теми, кто нас арестовывал, мучил, убивал. Хотя совершенно очевидно, что для них мы были такими же бесконечно чужими, как и те, кто не имел прежде нашего паспорта и гражданства, проживал не в Чухловке, а в Варшаве или Тегеране.

И все же — мы были своими. Мы были советскими. Приходили к нам целые этапы смоленских, архангельских и кубанских мужиков — это были свои. И своими были стащенные со своих гор кабардинцы и чеченцы, и выгнанные из своих степей казахи и калмыки — они были советскими. И своими мы считали коминтерновцев, годами живших в Москве, и иностранок, каким-то чудом в давние времена вышедших замуж за наших дипломатов или инженеров. И своими были проститутки, обслуживавшие заграничную клиентуру. Я уж не говорю об одесситах с греческими паспортами и бакинцев с турецкими. Все они были своими, потому что или родились и выросли здесь, или же приехали в нашу страну и жили тут по собственной воле. Даже в том случае, когда они очень плохо знали русский, они были своими. И в лагерном котле они очень быстро растворялись и переставали казаться чужеродными. Те из них, кто выжил в первые год-два, выделялись среди нас разве только плохим знанием языка. Но кабардинцы и чеченцы — те иногда вовсе по-русски не умели говорить. Нет, все равно — они были своими.

Чужими были другие. Люди другой страны, другой национальности, которых занесла к нам непонятная им, враждебная сила истории. Молдаван и буковинцев никто не спрашивал, хотят ли они быть румынскими или советскими гражданами; и никто не спрашивал поляков, хотят ли они попасть в коми-зырянские леса: их просто-напросто несла река событий, они бежали, не раздумывая. И, попав к нам, так и не смогли ничего понять, ассимилироваться, прижиться. Они лишь инстинктивно жались друг к другу, сжимались в островок, размываемый смертями, этапами.