Детектив и политика 1990 №6 - [121]

Переходя из комнаты в комнату, Спецкор везде слышал позади себя эти странные звуки, неотступно следовавшие за ним словно некий невидимый шлейф. Он оборачивался то и дело, но в комнатах было пусто. Лишь глаза неизвестных ему людей — кто с печалью, а кто с улыбкой — взирали на него с окантованных в дорогие рамки фотографий. И под этими взглядами, из-за преследовавших его звуков он невольно чувствовал страх, но не тот, что возникает внутри тебя, а как бы привнесенный извне. Запах страха, пропитанный им воздух.

Теперь казалось, что он струится из выставленных в шкафах книг, из под белоснежных простыней на широкой арабской кровати и из приоткрытого рта мраморного Фавна. И еще, казалось, что все это с ним уже было или подобное уже чувствовал он однажды… Конечно же, как мог забыть! И обещание встречи на бульваре Весны, и розовый дым из цинкового гроба привиделись ему прошлой ночью на холодном полу Шереметьевского аэропорта. И вот видел все это наяву. "Уж не рехнулся ли я часом", — подумал он, сжимая виски ладонями и опускаясь в глубокое кресло перед небольшим дамским столиком в стиле ампир. С черно-белой фотографии в овальной рамке на него смотрела дочь расстрелянного Сапожника. Возле фотографии лежало письмо. Он открыл его не думая. Машинально.

"Dear Charles![20] — шептал каллиграфически милый почерк. — Я проснулась сегодня утром и снова думала о тебе. С нашей последней встречи в Париже прошло уже пять месяцев, и за это время я получила от тебя всего пять писем. Ты стал педантичным, Чарльз. Мне кажется, даже излишне… Прежде ты был безрассуднее. Помнишь, маленькое кафе "Au Larin Agile" на Монмартре? Я не забыла твои слова. Но с тех пор ты стал совсем другим. Другим даже стал твой голос по телефону. Скажи мне, разве тебя что-то пугает или произошли какие-то неприятности? Скажи, и я попытаюсь тебя понять. Только не шли мне пустые отписки. Я не неволю тебя. Но терпеть это далее невыносимо.

Всю прошлую неделю мы провели на нашей вилле в Констанце. В это время года здесь не слишком жарко — я не выношу этого изнуряющего солнца и жары. По правде сказать, я хотела здесь отвлечься от своих беспокойных мыслей и поэтому целыми днями пыталась себя чем-то занять: много читала, купалась в бассейне и даже дрессировала наших собак. Правда, это смешно? Но когда наступал вечер и над морем вставал серебряный шар Луны, я просто не находила себе места. Мне выть хотелось. Мне хотелось превратиться в волчицу или в другого дикого зверя, умчаться в лес и там валяться в мокрых от ночной росы полянах. Говорят, что Луна возбуждает в человеке самые примитивные инстинкты, а сумасшедшие с ее появлением впадают в еще большее безумство. Так, может, я уже шизофреничка?

Ты испугался, милый мой Чарльз? Действительно, это письмо — какой-то сплошной бред. Не суди меня строго, но сегодня у меня было паршивое настроение и я перебрала лишнего… Раньше родители на меня за это бурчали, но теперь и они отступились. Для них я как отрезанный ломоть. С братом, которому я прежде так доверяла, видимся все реже и реже. У него завелась очередная любовница. Так что теперь я совсем одна, и даже ты, мой милый Чарльз, даже ты от меня отвернулся. Столько холода в твоем голосе и письмах! Повеситься, что ли…

В доме, кроме прислуги, никого нет. Над городом снова восходит эта бешеная Луна, которая, может быть, единственная из всех меня понимает. Целую по-прежнему нежно".

Сунув письмо во внутренний карман куртки, Спецкор поспешил к выходу.’ Теперь он, кажется, знал, почему в резиденции на бульваре Весны его повсюду преследовали странные звуки и откуда взялся этот липкий, разливающийся по комнатам страх. Это ветер с Луны. Тот самый ветер, который вот уже много лет с наступлением ночи зарождался где-то в глубине Sinus Iridium — Радужного залива, поднимая столбы невесомой искрящейся пыли, превратившиеся в прах останки астероидов и реликтовых звезд, проносился над бескрайним Морем Дождей, над титановыми скелетами луноходов и спутников, во множестве разбросанными на дне высохшего Болота Печали, и уж отсюда, набрав силу, мчался через Озоновую дыру с ураганной скоростью к Земле. Как чума он обрушивался на город внезапно, неслышно. Он парил по его переулкам и площадям, влетал в раскрытые окна и двери, смешивался с питьевой водой, впитывался в хлеб, в кровь, доводя людей до неосознанного безумия, а со временем и вовсе превращая их в неизлечимых шизофреников, в аномальные создания, в мутантов, коих и в худшие свои времена не знала мировая цивилизация. Они не умели ни мыслить, ни говорить, а лишь только маршировать и заучивать наизусть цитаты из бреда своих вождей. Они не умели любить из страха, что может родиться ребенок, но зато умели ненавидеть — всех тех, кто был хотя бы немножко другим. Они с легкостью свергали великих богов человечества, а на их место водружали каменных истуканов в честь собственных палачей. И дети несли палачам цветы, и взрослые плакали от умиления. Среди них не считалось зазорным предательство. Наоборот, оно даже было возведено в ранг добродетелей. О наиболее выдающихся предателях складывались песни, а их портреты помещались в школьных учебниках. Дети докладывали на собраниях о своих родителях, а родители закладывали собственных детей. А уж если какой-нибудь мутант закладывал всех своих родственников, то ему могли подарить именные часы или даже вручить медаль. "Заложенных" здесь не расстреливали и почти не пытали. (Это считалось одним из демократических достижений руководства страны.) Их просто вызывали на допрос и усаживали в кресло с вмонтированным источником изотопов.