Детектив и политика 1990 №5(9) - [136]

Деятели комсомола, вожди и карьеристы, желая угодить "новому мышлению", вынуждены поддерживать "поиск молодых". Мол, панки, как и прочие неформалы, по своей "внутренней" сущности нормальные и хорошие советские ребята, и, несмотря на их мерзкую наружность, отрекаться от них нельзя. Вспомните себя в 16, 20, 28 лет, разве вы не были такими же? То есть, разве вы не пили одеколон и не нюхали бензин, не участвовали в сексуальных оргиях с 14 лет, не дрались велосипедными цепями, не носили кожаные майки с молниями, шипами и булавками, не красили веки и губы в черный и синий цвета, не мазали голову автолом, не спекулировали, чем попало, не раздевались донага на рок-концертах, не матерились по пути в отделение милиции и не мочились в уличные урны по пути оттуда?

НЕТ!!! — восклицают "деды" — полковники и партработники, писатели и врачи, педагоги и космонавты. Мы были другими! Ну вспомните, вспомните, — увещевают их лохматые журналисты и бодрые комсомольские функционеры. Разве не гоняли вы голубей и не тыкали друг в друга напильниками, разве не пели блатных песен? А какие сейчас вы? Хорошие и советские. Так и эти ребята будут хорошими и советскими, когда подрастут. Надо только терпимее, с юмором, со скидкой на возраст и с прибавкой на прогресс относиться к двум серьгам в одном ухе, пятиконечной звезде на щеке, знакам на груди, кирзовым сапогам с надписью "fuck out!", к папиросе, прилипшей к нижней губе, с осоловелому взгляду всегда пьяных и наглых глаз, не обещающих и не ждущих ничего хорошего. Это возрастное, это пройдет, — настаивает апологет нового стиля.

Аргументы сторон основываются на внешнем эмоциональном впечатлении и сводятся к "это гадость и мерзость" и "но имеют право". Но ни обвинители неосталинисты, ни их оппоненты — защитники демократии не понимают, откуда панки взялись и зачем им нужно быть такими, какие они есть.

Панк-рок в СССР

Концерт в Быково

Солнечное апрельское воскресенье 1988 года. Сегодня праздник русской православной церкви Красная горка, и районное начальство подмосковного городка Быково, выполняя план атеистического воспитания, решило развлечь молодежь запретным в обычное время плодом — фестивалем панк-рока.

Грязно-коричневый одноэтажный сарай — клуб и кинотеатр — на просторах колхозных полей. Ближайшее жилище — в нескольких километрах. В замусоренном кинотеатре холодно, сыро и сильно накурено. В зале полумрак, хотя желто-зеленые лампы-шары вовсю источают трупный свет. На сцене, которая увешана плакатами с пролетариями и призывами поддерживать перестройку и не разносить СПИД, врубает звук какая-то группа. Аппаратура очень плохая, акустика зала безобразная, инструменты не настроены, ребята играть, похоже, не умеют. Скрежет и скрип неимоверные, звук пространства не наполняет и действует едкой кислотой на уши, ввинчивается в мозг ржавым шурупом. Слышны вскрики вокалиста: "Горбатого могила исправит… Горбатому — свой гроб горбатый… Могила горбатая над гробом". Припев из единственной фразы: "Морда дохлой лошади!" монотонно повторяется десяток раз после каждого куплета. Музыканты не слышат самих себя, поэтому время от времени спускаются в зал, чтобы узнать, что слышат зрители.

Невозможно понять — то ли это репетиция, то ли настройка аппаратуры, то ли уже концерт, с начала которого, если верить билетам, прошло полтора часа. В перерывах между куплетами гитарист требует усилить гитару, которая своим ревом и так заглушает бас, ударные и вокалиста, осипшего от надрывного крика про "морду дохлой лошади". Композиция тянется минут десять-пятнадцать.

Публика много курит, пьет пиво, обычно дефицитное, но сегодня продающееся по случаю православного праздника. Пустые бутылки катаются по полу. Зал в постоянном движении, кто-то приходит, кто-то уходит. Большинство зрителей находятся в депрессивном отупении. Двигаться и говорить у них нет ни сил, ни желания. Еще через полчаса пытки публика впадает в вязкое оцепенение. Стихает даже истерический смех девиц. Головы вжаты в ссутулившиеся плечи — холодно, как в холодильнике, сыро, как в болоте, накурено, как в уборной. Клубы дыма. Удушье. Дикая головная боль. Непрекращающийся скрежет и вибрация железного монстра. Счет времени потерян. Внезапно звук прекращается, но облегчения не наступает. Заявив, что они хорошо играли, а у пульта — дерьмо, и аппаратура — дерьмо, группа уходит. Правда, у пульта, управляющего аппаратурой, никто не сидит.

Выходит следующая группа — очень длинные волосы, у кого-то даже бороды. Это "Чудо-юдо". Они долго, с полчаса, делают вид, что меняют микрофоны, настраивают гитары, двигают барабаны, орут кому-то у пульта, чтобы подкрутили ручки. Зрители мертвы. Им все равно. Вдруг заиграли. Не зря настраивались. Слова песни почти различимы. Что-то вроде — "мне плевать на Указ"[57] и я делаю что хочу и пью что хочу, а вот сейчас пустые бутылки несу сдавать в магазин не стой у меня на пути мой путь в магазин ах бутылки ах бутылки ай-люли ай-люли". Это "народная песня" о посуде, остающейся после выпивок. Старая посуда опять обменивается на новую посуду с новым содержимым. Мотив символический — пародирует обновление природы и кругооборот жизни. Публика, подбадривая музыкантов, одобрительно кричит. Все-таки какой-никакой огрыз в сторону власти — антиалкогольная кампания всем осточертела. Музыка у этого "Чуда-юда" какая-то странная — дерганая, скачущая, с извивающимся ритмом, — производит впечатление чего-то игрушечного, заводного и испорченного. Впрочем, после первой же песни группа уходит, к большому удивлению аудитории. Теперь понятно — музыканты пробовали аппаратуру, концерт — впереди!