Десятый - [22]

— Ну, разумеется, — сказал Шарло. — Шавелю до вас далеко.

— Все время упускаю из виду, что вы его знали. Подкинули бы какую-нибудь правдивую черточку для убедительности.

— Совершенно незачем. Завтра чуть свет вы уйдете. Спектакль окончен. А теперь будьте добры, уступите мне мою кровать.

— Здесь хватит места для двоих, — сказал актер и немного подвинулся к стене. От всех этих треволнений он снова впал в нечистоплотную вульгарность своих молодых лет и теперь упивался ею. Это был уже не давешний вальяжный пожилой Каросс, теперь в его жилы под слоями сала почти зримо просачивалась молодая кровь. Приподнявшись на локте, он хитровато произнес:

— А вы не сердитесь на мои слова?

— О чем это вы?

— Ну, мой дорогой, тут ведь и вполглаза видно, что вы терзаетесь муками нежной страсти.

Он слегка рыгнул и посмотрел на Шарло с ухмылкой.

— Не городите вздор, — сказал Шарло.

— Но это вполне естественно. Мужчина в том возрасте, когда чувства легко возбуждаются при виде молодости, живет в одном доме с достаточно привлекательной юной особой — ну, может быть, чуточку грубоватой. Прибавьте к этому, что вы долго были в тюрьме и что вы знали ее брата. Химическая формула, мой дорогой. — Он снова рыгнул. — Вот всегда со мной так, если поздно поем, — объяснил он. — Приходится отказывать себе в ужине, когда находишься в обществе молоденькой цыпочки. Ну да, хвала Богу, амурам такого рода через пару лет придет конец, а при женщинах постарше можно быть самим собой.

— Лучше бы поспали. Завтра я подниму вас рано.

— Вы небось думаете на ней жениться?

Шарло, прислонясь к умывальнику, с глухим отвращением разглядывал Каросса — но не только Каросса: в дверце зеркального шкафа отражались они оба, двое неудачников, двое пожилых мужчин, обсуждающих молодую девушку. Никогда до сих пор он не ощущал так болезненно свой возраст.

— Знаете, — сказал Каросс, — все-таки жаль, что я не могу здесь остаться. Ей-богу, я бы еще с вами потягался, даже как Жан-Луи Шавель. Вам не хватает напористости, мой милый. Надо было прямо сегодня идти к ней и победить, пользуясь тем, что я взволновал ее чувства.

— Не хочу быть вам обязан.

— Почему же? Чем я вам не угодил? Вы забываете, что я не Шавель. — Он потянулся и зевнул. — Ну ладно, не важно. — Он поудобнее устроился у стены. — Выключите свет, будьте так добры, — пробормотал он и через минуту уже спал.

Шарло присел на деревянный табурет — больше в комнате было негде примоститься. Сразу видно, что псевдо-Шавель вел себя здесь совершенно как дома. За дверью висело его пальто, с него на пол натекла небольшая лужица. Через спинку кресла он перебросил свой пиджак. Когда Шарло попробовал прилечь, что-то твердое в отвисшем кармане актера уперлось ему в бедро. Каросс перевалился на середину, и кровать под ним затрещала. Шарло погасил лампу и опять почувствовал боком груз в кармане Каросса. В окно размеренно, как прибой, ударял дождь. Радостные надежды минувшего дня умерли; он увидел свои желания распростертыми на кровати в облике потрепанного жизнью, некрасивого человека. Нам обоим лучше будет податься отсюда, подумал он.

Он опять подвинулся и ощутил тяжесть в кармане Каросса. Актер растянулся на спине и негромко, назойливо храпел. В темноте видна была только какая-то груда, будто сваленные как попало мешки с мукой. Шарло засунул руку к нему в карман и коснулся холодного револьверного дула. Он не удивился: мы вернулись к временам вооруженных граждан, револьвер сегодня так же уместен, как шпага триста лет назад. Но все же, подумал Шарло, ему лучше лежать в моем кармане, чем у него. Револьвер оказался маленький, старого образца; Шарло прокрутил барабан: пять патронов из шести были на месте. Шестая ячейка пустовала, а когда Шарло поднес револьвер к носу и понюхал, он ощутил отчетливый запах недавнего выстрела. На кровати возле груды мешков что-то шевельнулось. Крыса, что ли? Но это была рука Каросса, актер невнятно пробормотал какую-то фразу. Шарло разобрал одно только слово: «фатум». Должно быть, тот и во сне играл какую-то роль.

Шарло сунул револьвер к себе в карман. Потом подумал и ощупал карманы висящего пиджака. В одном оказалась пачка бумаг, перетянутая черной резинкой. В комнате было темно, он осторожно открыл дверь и вышел в коридор. Дверь он за собой не захлопнул, опасаясь шума; тихо включил свет и стал рассматривать свою случайную находку.

С первого взгляда было ясно, что бумаги принадлежат не Кароссу. Среди них был чек на дюжину рыбных ножей, выписанный на имя какого-то Тупара и оплаченный в Дижоне тридцатого марта 1939 года, — столько времени чеки обычно не хранят, для этого надо быть уж очень опасливым человеком, но Тупар, по-видимому, таким и был, вот его фотография на удостоверении личности: робкий, боязливый человечек, всюду подозревающий ловушку. Сколько их повидал Шарло в суде, вечно норовящих уклониться, пойти в обход, чтобы только избежать неприятностей. Как могло случиться, что его документы оказались у Каросса? Шарло вспомнил недостающий патрон в барабане револьвера. Документы теперь ценнее денег. Старый актер взялся ради ночлега сыграть экспромтом роль Шавеля, это еще понятно, но неужели он рассчитывал выдать себя вот за этого человека? Конечно, всегда можно сказать, что минувшие пять лет изменили его до неузнаваемости. К исходу войны все наши портреты устареют: робкий подержал в руках орудие убийства, храбрый дрогнул под обстрелом.