Десятое декабря - [12]

– Давай, – сказал я, лежа в этот момент под ней.

– Лактаж? – сказал он.

– Подтверждаю, – сказал я.

– Мне тоже? – сказала Хизер.

– И тебе, – со смехом сказал Абнести. – Лактаж?

– Подтверждаю, – сказала она, и дыхание у нее перехватило.

Вскоре, ощущая преимущества присутствия Вербалиста^ТМ в наших лактажах, мы уже не только трахались вовсю, но и очень красиво говорили. Типа вместо всяких сексуальных словечек, которые мы говорили прежде (например: «вау», и «о боже», и «о да» и так далее), стали фристайлить о наших ощущениях и мыслях в возвышенной манере, увеличив на восемьдесят процентов словарный запас, и наши ясно выраженные мысли записывались для последующего анализа.

Что касается меня, то я чувствовал приблизительно так: удивление при осознании того, что эта женщина творится в реальном времени прямо из моего разума в соответствии с моими потаенными желаниями. Наконец, по прошествии всех этих лет (думал я) я нашел идеальное соотношение тело/лицо/ум, которое персонифицирует все мечты. Вкус ее рта, вид ореола светлых волос вокруг ее ангельского и в то же время проказливого лица (она теперь была подо мной, ноги подняты), даже (не сочтите за грубость или бесчестье возвышенных чувств, которые я переживал) ощущения, которые вызывала ее вагина по всей длине моего входящего пениса, были те самые, которых я всегда жаждал, хотя прежде, до этого мгновения, я не понимал, что так страстно их жажду.

Иными словами: возникает желание и одновременно удовлетворение этого желания. Так, будто я а) жаждал некоего определенного (до того неиспробованного) вкуса, пока б) названная жажда не стала почти невыносимой, во время чего в) я обнаружил, что кусок пищи с точно таким вкусом, который я ощущал во рту, идеально отвечает моей жажде.

Каждое слово, каждое изменение позы говорили об одном: мы всегда знали друг друга, были родственными душами, встречались и любили друг друга в многочисленных прежних жизнях и будем встречать и влюбляться в многочисленных будущих и всегда с теми же трансцендентно оглупляющими результатами.

Потом наступило трудноописуемое, но вполне реальное погружение в серию последовательных воспоминаний, которые лучше всего описать как тип ненарративного мысленного сценария, т. е. ряд туманных воображаемых мест, в которых я никогда не бывал (долина в высоких белых горах, заросшая соснами; дом типа шале в тупике, двор при котором зарос чахлыми раскидистыми сказочными деревьями), каждое из которых пробуждало глубокое сентиментальное томление, томления, которые сливались в – а вскоре сводились к одному центральному томлению, т. е. страстному томлению по Хизер, и одной только Хизер.

Этот мысленный сценарий достиг апогея во время нашего третьей (!) вспышки любовной горячки. (Абнести явно включил в мой лактаж некоторое количество Живитива^ТМ.)

После чего наши заверения в любви стали изливаться одновременно, лингвистически сложные, метафорически богатые: позволю себе сказать, мы стали поэтами. Нам позволили пролежать там почти час, и мы лежали, сплетясь конечностями. И это были идеальные ощущения. Невозможная вещь: счастье, которое не вянет, чтобы дать свободу тонким побегам нового желания, возникающего внутри него.

Мы обнимались со страстью/сосредоточенностью, которые соперничали с той страстью/сосредоточенностью, с которыми мы трахались. Я хочу сказать, что в объятиях по сравнению с траханием не было никакой ущербности. Мы сливались воедино на супердружелюбный манер, словно два щенка или супруга, встретившиеся в первый раз после того, как один из них заглянул в глаза смерти. Все казалось влажным, проницаемым, произносимым.

Потом что-то в лактаже стало пропадать. Я думаю, Абнести отключил Вербалист^ТМ? А еще стыдопонизитель? Практически все начало идти на убыль. Мы начали процесс (всегда неловкий после Вербалиста^ТМ) попыток разговора.

И все же по ее глазам я видел, что она все еще влюблена в меня.

И я определенно все еще чувствовал любовь к ней.

А почему бы и нет? Мы только что три раза оттрахались! Почему, по-вашему, говорят «творите любовь, а не войну»? Вот мы ее и сотворили, целых три раза: любовь.

Потом Абнести сказал:

– Лактаж?

Мы вроде как даже забыли, что он присутствовал за своим односторонним зеркалом.

Я сказал:

– Это обязательно? Нам действительно нравится то, что сейчас.

– Мы хотим попытаться вернуть вас к исходной отметке, – сказал он. – У нас еще сегодня много дел.

– Черт, – сказал я.

– Тьфу, – сказала она.

– Лактаж? – сказал он.

– Подтверждаю, – сказали мы.

Вскоре что-то начало меняться. Я что говорю: она оставалась в порядке. Красивая бледная девушка. Но ничего особенного. И, насколько я видел, она чувствует то же самое касательно меня: И чего это мы вдруг так разгорячились?

Почему мы голые? Мы за секунды оделись.

Вроде как неловко.

Любил ли я ее? Любила ли она меня?

Ха.

Нет.

Потом ей пришло время уходить. Мы пожали друг другу руки.

Она ушла.

Подали ланч. На подносе. Спагетти с кусочками курицы.

Ох как я проголодался.

Весь ланч я думал: чудно́ это было. Я помнил, что трахал Хизер, помнил, что чувствовал то, что чувствовал к ней, помнил, что говорил ей слова, которые говорил. У меня даже горло саднило от того, сколько слов я наговорил и как быстро приходилось говорить. Но что касается чувств? У меня в принципе никаких чувств не осталось, ничегошеньки.