Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя - [4]

В этом месте, мой дорогой только что упомянутый читатель, мне как раз и приходится совершить некоторое насилие над хронологией и перепрыгнуть сразу на грань студенистого застоя и пузырящейся гласности, а именно в 1985-й, судьбоносный; еще точнее — в апрель 1985-го. Короткие пасхальные каникулы мы с Майей и нашей собакой Ушиком провели тогда в Океанограде, на атлантическом побережье штата Мэриленд. Каникулы кончились, и мы прикатили домой в Вашингтон, в квартиру с гигантским окном, из которого открывался вид на скромные крыши столицы, венчаемые неожиданно очень нескромным четырехгранным обелиском. Было полдвенадцатого ночи. Едва лишь сбросили сумки на пол, как раздался звонок. У телефона был знаменитый советский писатель Игрек ИгрекОвич. Он жаждал немедленной встречи. Игрек ИгрекОвич! Сколько связано было с ним всякого: и молодые шалости «оттепели», и похмельные хляби неосталинизма. Личность в некотором смысле феноменальная по бесконечной, казалось бы, неистощимой выработке какой-то странной, далеко не всегда, скажем так, ренессансной энергии; своего рода комбинация неряшливого, раздрызганного фонтана и засасывающей жадной воронки. Много лет уже к нам никто носа не показывал из прежней компании: одних просто не выпускали, другим, кого выпускали, давали строгий наказ с Аксеновым не встречаться — и вдруг Игрек!

«Нам нужно встретиться», — сказал он. «Ну что ж, милости просим завтра к нам», — сказал я. «Завтра не получится, нужно сегодня».

Пропустив мимо ушей дважды в течение 30 секунд повторенное слово «нужно», я стал извиняться, что вот, мол, только вошли, в доме шаром покати… Досадливо, не дослушав моих доводов, он продолжал настаивать на немедленной встрече, и лучше не у нас, а на «нейтральной почве». «Что ж это значит, Игрек, „нейтральная почва“? — спросил я. — Мы что же с тобой во враждующих армиях состоим?» Возникла мгновенная пауза, мне показалось, что И.И. как бы с разбегу споткнулся, как бы что-то вдруг нарушилось в его априорности. Хм, сказал он, ухмылка эта читалась почти однозначно. Ведь он же все-таки всю жизнь был борцом за мировую революцию, за чистый ленинизм, против сталинских извращений святого дела, пылал и фидель-кастровским, и хошиминовским романтизмом, всеобщего счастья человечества жаждал, а я оказался в лагере реакции. И все-таки, что уж так однозначно? Ведь мы же все-таки писатели одного поколения, ведь даже друзьями когда-то были, вместе возмущались оккупацией Чехословакии… Танки идут по Праге, танки идут по «Правде», вашего-вкось-налево-от-борта-и-по-диагонали, так сказать.

Вдруг припомнилось нечто другое, особое, в свете чего мое замечание о враждующих армиях зазвучало притворством, а его хмычок — истинным положением дел. «Ты что-то очень медленно уезжаешь, — сказал он мне как-то пять лет назад, зазвав на чашку жасминного чая, — ты бы лучше побыстрее отсюда уезжал, а то ведь всякое ненароком может случиться, и потом, знаешь, будь поосторожнее за рулем…» Я, помнится, тогда похолодел и не собственно от угрозы, а от неожиданной трансформации привычного мира; произошло нечто сродни тому, что испытываешь, когда открываешь дверь на повизгивание собаки, а вместо нее на пороге козел в кавалерийской шинели, прямо с пьедестала. Вдруг вспомнилось то, что говорили про ИгрекОвича так называемые злые языки, завистники его международных успехов. Неужто правда, неужто порученец «учреждения»? Тогда же стал старательно дурную догадку отгонять: а все-таки, быть может, не угрозу передавал, а свою собственную тревогу выражал, может, где-то что-то услышал, мало ли, где он бывает, и вот озаботился судьбой бывшего дружка, оттепельного лицеиста?

Паранойя ведь все советские годы была распространеннейшим насморком интеллигенции, и очень часто приходилось то по поводу одного, то по поводу другого говорить самому себе и окружающим: предпочитаю не чихать, может, так оно и есть, но лучше не верить. Иной раз в эмиграции то один американский писатель, то другой передавали: встретился в Каракасе, в Джакарте, в Гонконге с Игреком ИгрекОвичем, он говорил о тебе гадости, будто ты всех под удар подставил, бежал за границу. Гэбэшная, хорошо отработанная дезуха засовывалась иностранным писателям в невинные запазухи, и все-таки опять хотелось отвернуть от простейшего и пошлейшего варианта: «А может, ИгрекОвич и сам стал жертвой инсинуаций, поверил в дезу просто для того, чтобы себя возвысить за счет снижения других?»

Все это мгновенно протарахтело в течение мгновенной паузы, и потом он сказал: «Ну, что ж, давай у тебя». Мы сговорились, как встретимся. В полночь я подъехал к отелю, возле которого за четыре года до этого странный юноша Хинкли пальнул в человека, только что объявившего СССР «империей зла». Игрек ИгрекОвич стоял у входа. Пять лет, прошедшие с нашей последней встречи, не согнули его, да и вида не изменили. На первый взгляд это была просто высокая массивная фигура в сером костюме, однако при малейшем движении писателя костюм начинал переливаться всеми цветами радуги и вспыхивать то там, то сям искорками сродни тем, что можно увидеть порой в рекламных заставках телевидения. Раньше, когда Игрек приезжал с Запада в таких костюмах, народ в Москве лишь простодушно вздыхал: «Вот ведь мода там какая!» Мало кому в голову приходило, что и на Западе такие костюмы уникальны и что наш герой, очевидно, заказывает их там же, где делают это нефтяные шейхи. Сейчас в самом центре Вашингтона швейцар, бас-бой, два таксиста, бродяга и часть проходящей публики смотрели на костюм: откуда, мол, такой явился «интертейнер»? Как будто и пяти лет не прошло, как будто и двадцать лет с места не сдвинулись, как будто и сейчас, словно в 1965-м на улице Горького, он схватит прохожего за пуговицу и возопит: «Кто первый писатель России?» — «ИгрекОвич! ИгрекОвич!» — вспомнит немедленно прохожий, кем бы он ни был, негром ли преклонных годов, конгрессменом ли, никарагуанским ли беженцем. Позор поколению, у которого такой человек несколько лет ходил в кумирах. Нет, все-таки это несправедливо. Те несколько лет в нем жива была еще искренность, он чувствовал строку; вообще, казалось, что он любит Божий мир отдельно от своих «прогрессивных лозунгов»; он, например, остро чувствовал снег. Все лучшее, что еще осталось за ним, связано с образом заснеженной Москвы; метель, волокущаяся широким фронтом по Садовой, или похрустывание плотного солнечного наста, или обильный мягчайший, без конца многообещающий снегопад, через который идет он в своих диких шубах, с бутылками импорта в карманах.